Сделать НЕЧТО, что заставит выложиться полностью. Но не только физически, но и интеллектуально, и эмоционально.

Вот восхождение на Олимп. Да я там каждый шаг, каждое движение, каждый жест просчитывал и пересчитывал по многу раз, чтобы максимально перестраховаться!

Вездеход даже переделал!

Как переделал?

Хорошо, переделки вышлю специальным пакетом.

Рисковал ли я?

Да, рисковал. Но ненамного более, чем в любую другую поездку по Марсу до этого…

Вот так! Такой диалог вышел…

Владимир замолчал. На экране планшетки крутились кадры того самого «восхождения». Теперь там в кадре застыл вездеход. Снималось с очень большого расстояния, из-за чего он казался на фоне окружающих каменистых пространств просто забытой детской игрушкой с тележкой-прицепом. Камера скользнула сначала вверх, зацепив черное небо со звездами, а затем опустилась. Туда, где вдали, внизу, расстилались пейзажи окружающей Олимп местности.

«Что ни говори, – подумал Владимир, – но красиво получилось».

Общее молчание прервал Михаил, поинтересовавшись историей и технологией получения знаменитого «Фото с Вершины».

– Как я получил такую замечательную фотку с Фобосом? Элементарно! Я знал, когда он появится из-за горизонта и где. Поставил камеру на треножник, выставил на ней максимальное увеличение, навел на тур, ну а дальше «дело техники»: вовремя добежать до тура, развернуться и поднять в салюте геологический молоток прямо вслед восходящему Фобосу.

Ну а ту передачу на Землю, где я оправдывался за Олимп, я закончил сообщением, тоже имевшим далеко идущие последствия…

– Кстати, – говорю, – все флажки сейчас на вершине в туре торчат… У меня здесь только нарисованные остались, что на боках станции и на нашивках. Так что Второй – особый заказ: привезти запас флагов и что-то типа флагштока.

После истории с «восхождением» наступил перелом. Я уже знал, что бoльшая часть времени «зимовки» на Марсе прошла. Осталась меньшая, и с каждым днем она становилась все меньше. Да и за то, что я этим «восхождением» очень многим доставил кучу неприятностей, меня грыз стыд. Так что старался больше таких фортелей не откалывать. Для меня самой частой в то время вылазкой стала поездка на «ледник». Как за пробами, так и за запасами воды.

Со Второй Марсианской экспедицией должны были не только прилететь люди на смену, но и прибыть еще несколько секций для уже мобильной Базы. А для этого нужна была дополнительная вода. Вот я и мотался долбить замерзшую грязь. Там, конечно, был и толстенный пласт чистого льда. Но в то время для меня с теми моими возможностями он был недоступен. Там требовалось альпинистское снаряжение. Так что приходилось довольствоваться тем, что есть.

Параллельно, конечно, продолжал по настоятельным просьбам наших биологов искать жизнь или ее останки. Но как ни старался, так и не нашел. Очень хотелось найти. Но, увы: Марс оказался биологически совершенно мертвой планетой.

Пока мотался по окрестностям, отыскал еще несколько мест, весьма перспективных для добычи льда. Нашел кучу минералов. Попутно освоил на хорошем уровне геологию. Нашел даже несколько небольших месторождений всяких полезностей, кроме льда.

И вот, пока так бегал-прыгал-катался по Марсу, сам не заметил, что он мне стал нравиться.

Та каменистая пустыня, что вы обычно видите, это ведь далеко не весь Марс. Да, пустынь там много, но кроме них, есть еще много крайне симпатичных мест, и на них натыкаешься, стоит лишь подальше укатить от Базы. В последние четыре месяца перед прилетом смены я забирался все дальше и дальше на мною же модернизированном вездеходе.

Там есть очень красивые места… А цветов и оттенков поболее, чем привычные уже красно-коричневые.

Прибавляло уверенности и оптимизма еще осознание даты прилета следующей смены, а значит, и возвращения домой.

Человек – такое существо, что он приспосабливается ко всему. Да и неприязнь к Марсу, что была во мне поначалу, она ведь была вызвана всего лишь той нелепой случайностью с «Ласточкой».

Я неосознанно воспринял эту катастрофу, заставившую бороться за свою жизнь, как личное оскорбление.

А осознав это, я стал прежним. Тем самым романтиком, что летел на Марс готовить его полномасштабное освоение.

Вернулся мой оптимизм. Исчезла сур-р-ровость, что гнула меня эти полтора года, вызванная необходимостью бороться за свою жизнь. Я смотрел на пески Марса и видел уже не только пески и камни. Я видел его дикую красоту, я видел то, что спит под этими песками миллиарды лет и ждет. Ждет нас. Ждет, чтобы мы разбудили реки, что некогда текли полноводными потоками, моря, что катили валы по бескрайним просторам, ветер и дожди, что когда-то трепали, мыли и полоскали эти мертвые скалы.

Ведь, по сути, Марс не мертв. Он просто спит. И отсюда его извечное безмолвие, лишь раз в два наших года на несколько месяцев прерываемое пылевыми бурями.

И бури эти суть механизм, миллиарды лет назад заведенный и тикающий как будильник: тик-так – один марсианский год, тик-так… который вот-вот взревет и превратится в бурю пробуждения.

А ведь так и будет, пройдет лет пятьдесят, поставим-таки над Марсом «Суперзеркало»… Ну, типа тех, что ныне у нас на геостационаре находятся и в полярную зиму Заполярье освещают, но только гораздо большие, чем околоземные. И закипят тогда полярные шапки, потекут реки из плавящихся подпочвенных льдов. Появятся моря и океаны.

Но перед этим грянет не просто буря, а всем бурям Буря!

А когда она уляжется, когда установится новое равновесие, Марс преобразится, там будут реки и водопады. Озера и моря. Там будет почти нормальной плотности атмосфера. Правда, наполненная углекислотой. Но и это ведь не беда – ХЛОРЕЛЛА очень быстро пожрет ее, наполнив кислородом. И вот тогда настанет главная пора, пора главного освоения Марса. Мы засеем его, засадим лесами и садами.

Так что «будут на Марсе яблони цвести». Будут.

В план записано, и он сверстан! А раз так, то он будет выполнен! Иначе у нас не бывает.

В это время я все больше и больше стал приглядываться к Марсу совершенно с другой стороны. Я все чаще стал представлять, что будет здесь лет через сто – сто пятьдесят, когда поднимутся леса, а климат станет вполне устойчивым и вполне тропическим.

Я стал рисовать. Но не так, как обычные художники – там у меня таких возможностей не было, – а на ЭВМ. И на этих картинах я хотел представить, ЧТО будет там, где я побывал. Я видел уступы в руслах давно высохших рек, я видел скалы и берега. Я часто останавливался и грезил наяву, представляя, как с этих уступов будет греметь водопад, а по берегам шуметь лес. И чем чаще я это представлял, тем яснее видел.

Я видел башни грозовых облаков над закатными морями, я видел эти «луны Барсума», светящие сквозь облака, я видел закат Солнца и одновременный восход Кольца, сияющего в ночи и превращающего ночь в день.

Кольца из зеркал, которое мы построим над Марсом, чтобы обеспечить его таким же притоком тепла, как и нашу Землю…

А может, и бoльшим, чтобы было чуть побольше тропиков и поменьше холодных зон. И все это я изображал на своих картинах.

Весьма реалистичные картины получились, однако, из-за чего амеры потом долго (да, кажется, и до сих пор) спекулировали на тему, что на Олимпе я не был, а все это просто нарисовал. Их не убедили даже снимки, сделанные с орбиты, с большим разрешением, где вполне четко видны и флаги, и отражатели, которые я там выложил и оставил.

А ведь оставил я их именно для того, чтобы ни у кого не было сомнения, что я там ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛ, если они будут видны из космоса.

Я думаю, что какая-то из очередных экспедиций снова поднимется на Гору и, возможно, кого-то из амеров с собой прихватит. Впрочем, что с них, убогих, взять, если они даже СВОЕ собственное достижение тысяча девятьсот шестьдесят девятого года умудрились попортить серией «улучшающих» фальсификаций?! Теперь на нас же свои грехи переписать пытаются.