Навстречу нам попалась еще одна группа марсиан; они пропрыгали мимо, будто и не заметив нас. В полусвете их лица казались смутными пятнами, зато с близкого расстояния нельзя было не оценить их роста. Все они были по меньшей мере на полголовы выше меня.

За дверью оказался коридорчик, освещенный лишь слабыми отблесками света, что просачивался изнутри, а затем мы очутились в огромной, залитой огнями комнате, такой огромной, что она, наверное, занимала все здание. Мы остановились у двери, осторожно озираясь и давая глазам привыкнуть к свету.

Сперва мы не могли ни в чем разобраться: мебель в комнате была разбросана без всякого порядка, да и состояла по большей части из каких-то трубчатых лесов. С лесов на канатах свисали — затрудняюсь найти лучшее название — «гамаки», большие куски ткани или резины, не достающие до пола фута на два. В гамаках и возле гамаков лежали и стояли несколько десятков марсиан.

Если не считать крестьян-рабов, которые, как нетрудно было догадаться, занимали низшую ступень социальной лестницы, это были первые марсиане, кого мы увидели вблизи, — марсианские горожане, по своему положению равные тем, кто взмахивал электрическими бичами. Именно они управляли этим обществом, избирали его вождей, устанавливали его законы. Именно в их среде нам предстояло жить — не удивительно, что, невзирая на переутомление и вызванную им рассеянность, мы с Амелией рассматривали марсиан с искренним интересом.

Я уже отмечал, что средний марсианин весьма высокого роста; но что особенно бросалось в глаза, а для нас имело решающее значение — это несомненное сходство, чтобы не сказать подобие, марсиан с людьми, населяющими Землю.

Впрочем, говорить о среднем марсианине так же сложно, как и о среднем землянине: даже в самые первые мгновения, разглядывая обитателей комнаты, мы с Амелией обратили внимание на внешние отличия между ними. Одни из них были выше, другие ниже; одни были совсем худыми, другие не в меру полными; одни носили пышные прически, другие были лысыми или лысеющими. Преобладал красноватый оттенок кожи, но и эта особенность у одних была выражена сильнее, чем у других.

Если не забывать об этом, то, по моим наблюдениям, среднего марсианина, взрослого, мужского пола, можно приблизительно описать так.

По земным меркам в нем оказалось бы росту примерно шесть с половиной футов. Брюнет или темный шатен (мы ни разу не видели ни рыжих, ни блондинов). Если взвесить его на земных весах, они показали бы, вероятно, фунтов двести. Грудь широкая, с хорошо развитой мускулатурой. На лице есть растительность — тонкие брови и жидкая борода; некоторые мужчины гладко выбриты, но это скорее исключение, чем правило. Глаза большие, широко расставленные, необычайно бледные по окраске. Нос широкий и плоский, губы выпуклые, мясистые. В общем на первый взгляд марсианские лица кажутся неприятными, жестокими, начисто лишенными эмоции. Позже, когда я и Амелия пожили с марсианами достаточно долго, мы оба научились различать оттенки выражений, хотя так и не сумели избавиться от сомнений, правильно ли мы их истолковываем.

(Описание, приведенное выше, относится только к жителям городов. Рабы принадлежат, в сущности, к той же расе, но вследствие бесконечных лишений почти все, кого мы видели, вырастают худыми и тщедушными.)

Марсианки — а в комнате, куда мы попали, были и женщины и дети, — подобно своим земным сестрам, физически несколько уступают мужчинам. Вместе с тем почти все марсианки, каких мы встречали, оказывались заметно выше Амелии, хотя она, как я уже говорил, гораздо выше средней земной женщины. Зато на всем Марсе не сыщется особы женского пола, которую землянин мог бы счесть красавицей, и я подозреваю, что понятие женской красоты на Марсе попросту лишено смысла. Мы ни разу даже не почувствовали, что женщин на Марсе ценят за их физическую привлекательность; напротив, события нередко подталкивали нас к выводу, что у марсиан, подобно иным представителям животного царства, роли полов в этом отношении распределены прямо противоположным образом.

Дети же, почти без исключения, были очаровательны, как очаровательны все малыши. Их лица, округлые и живые, еще не расплылись в ширину и не приобрели приплюснутости, столь неприятной у взрослых. В точности как земные дети, они вели себя шумливо и непоседливо, но взрослые, кажется, совсем не сердились, а относились к ним на редкость заботливо и терпимо. И нам, признаться, нередко сдавалось, что дети — единственная радость, доступная людям в этом мире: нам не случалось слышать, чтобы взрослые смеялись, если только не находились в компании детей.

Вот я и упомянул о той особенности марсианской жизни, которая не сразу бросилась нам в глаза, но со временем делалась все более очевидной. Если говорить без обиняков, я и не представлял себе, что разумные существа могут оказаться поголовно такими удрученными, печальными и откровенно несчастными, как марсиане.

Дух уныния господствовал в комнате, куда мы с Амелией вступили, и, по всей вероятности, именно в этом заключалось наше спасение. Типичный марсианин, какого я описал выше, настолько поглощен своими несчастьями, что буквально перестает воспринимать окружающее. Ничем другим я не могу объяснить тот факт, что мы с Амелией могли свободно передвигаться по городу, не привлекая ничьего внимания. Ведь даже в ту секунду, когда мы вошли в комнату и застыли в ожидании криков тревоги или возбуждения, хоть какой-то реакции на свое вторжение, немногие марсиане удостоили нас самым беглым взглядом. Не представляю себе, чтобы появление марсианина у нас на Земле было воспринято с таким же безразличием.

Возможно, именно этой общей подавленностью объяснялось и то, что в комнате царила почти полная тишина. Двое-трое марсиан беседовали вполголоса, остальные же стояли или сидели в угрюмом молчании. Правда, тут и там носились дети, но больше никто не шевелился — родители и те следили за детьми издали. К нам доносился несогласный хор голосов, состоящий, казалось, из одних сопрано. Разумеется, мы не понимали ни слов, ни общего смысла того, о чем говорилось, — хотя слова и сопровождались довольно сложными жестами, — однако, право же, кого угодно обескуражило бы то обстоятельство, что высокие и сильные существа щебечут фальцетом.

Мы с Амелией замерли у порога, не уверенные ни в марсианах, ни в себе. Я взглянул на нее, и вдруг ее лицо — усталое, перепачканное, но такое милое — стало для меня символом всего, что мне желанно и знакомо. Она подарила мне ответный взгляд; напряжение двух последних дней не прошло для нее бесследно, и все же она улыбнулась и, как прежде, сплела свои пальцы с моими.

— Они самые обыкновенные люди, Эдуард.

— Вы по-прежнему боитесь их?

— Не знаю… мне кажется, они не причинят нам зла.

— Раз они могут жить в этом городе, сможем и мы. Надо только подглядеть, как они организуют свою повседневную жизнь, и во всем следовать их примеру. Кажется, они не считают нас чужаками.

В эту минуту несколько марсиан отошли от гамаков и вприпрыжку направились в нашу сторону. Я немедля вывел Амелию обратно за дверь, на улицу, под неверный свет качающихся фонарей. Отойдя шагов на десять, мы обернулись, гадая, что предпримут марсиане. Через мгновение вся группа вывалилась на улицу и, даже не взглянув на нас, поскакала в том же направлении, куда раньше ушли другие. Мы повременили с полминуты, потом на безопасном расстоянии последовали за ними.

Едва мы вышли из помещения, стало ясно, что там было теплее, и это нас приободрило. В глубине души я побаивался, что коренные марсиане совершено равнодушны к холоду, однако здание отапливалось до вполне приемлемой температуры. Я отнюдь не испытывал уверенности, что хотел бы ночевать в общей спальне, и тем более не желал такого ночлега для Амелии, и все-таки мы теперь знали наверняка, что если пренебречь условностями, то найдется, где преклонить голову в тепле и относительном комфорте.