— Неужели мне надо выступать перед ними? — спросил я. — Я просто не знаю, что говорить. И потом, как они поймут меня?

— Они ждут вашего рассказа. Ваше появление было очень эффектным, и они хотят услышать все из ваших уст. Эдвина будет вашей переводчицей.

— А вам случалось проделывать это самой?

Амелия кивнула.

— Мне сообщили об этом ритуале, когда я учила Эдвину говорить по-английски. Как только она овладела достаточным запасом слов, мы подготовили маленькую речь, и с того дня я стала их признанным вождем. Вас не примут здесь окончательно до тех пор, пока вы не пройдете тот же ритуал.

— Но обо всем ли можно им рассказать? Говорили вы им, что мы с Земли?

— Нет, я чувствовала, что меня не поймут, и говорить об этом не стала. Земля упоминается в их легендах — они называют ее «теплый мир», — но лишь как небесное тело. Так что тайну нашего земного происхождения я им не выдала. Между прочим, Эдуард, я думаю, настало время нам с вами отдать себе отчет, что родины нам больше не видать. У нас нет ни малейшей возможности вернуться. С того дня, как я попала в этот лагерь, я успела смириться со своей судьбой. Мы теперь оба марсиане.

Я обдумывал ее слова в молчании. Не могу сказать, чтобы такой поворот событий мне особенно нравился, но я уяснил себе ее точку зрения. Пока мы цепляемся за ложную надежду, мы не сможем как следует приспособиться к новой жизни. Наконец я решился:

— Ладно, я расскажу им, как прилетел сюда в снаряде, как взобрался на наблюдательную башню и как разделался с чудовищем.

— Если вы хотите соответствовать своему мифическому образу, Эдуард, то, боюсь, вам придется применить глаголы посильнее, чем «разделался».

— А Эдвина поймет меня?

— Поймет, если вы будете сопровождать слова подобающими жестами.

— Но ведь они своими глазами видели, как я спускался с башни, покрытый кровью!

— Важен сам ритуал рассказа. Просто повторите им то же, что рассказывали мне.

Эдвина выглядела самой счастливой из всех марсианок, каких я когда-либо видел.

— Мы услышим приключения бледного карлика? — повторила она.

— Раз вы этого хотите, — ответил я.

Мы встали и последовали за Эдвиной в общую спальню. Часть гамаков убрали, и рабы сидели на полу. При нашем появлении они поднялись на ноги и принялись ритмично подпрыгивать. Зрелище было довольно комичное — и не слишком успокоительное, — но Амелия шепнула мне, что так марсиане выражают наивысший энтузиазм.

В глубине комнаты, у стены, я заметил шестерых горожан. Ясно было, что они еще не вполне заодно с рабами, но и безотчетного страха, как в Городе Запустения, они у своих подопечных не вызывали.

Амелия утихомирила толпу, подняв над головой руку с растопыренными пальцами. Когда волнение улеглось, она сказала:

— Мой народ! Сегодня мы видели, как этот человек умертвил одного из тиранов. Сейчас он пришел к нам, чтобы поведать о своих подвигах.

Эдвина переводила, не отставая от Амелии, — произносила короткие слоги и сопровождала их сложными движениями обеих рук. Когда они обе умолкли, рабы запрыгали снова, сопровождая прыжки резкими звуками — не то визгом, не то свистом. Я пришел в замешательство — этому, казалось, не будет конца.

Тогда Амелия шепнула:

— Поднимите руку.

Я уже жалел, что согласился на ее уговоры и пришел сюда, но послушно поднял руку, и, к моему удивлению, мгновенно наступила тишина. Я смотрел на этот странный народ — на долговязых краснокожих инопланетян, к которым забросила нас судьба и среди которых нам суждено теперь доживать свой век, — я пытался найти подходящие для обращения к ним слова. Но в помещении по-прежнему стояла мертвая тишина, и я не без робости стал описывать, Как меня загнали на борт снаряда. Эдвина тут же начала вторить моим словам своим необычным, пересыпанным жестами переводом.

Сперва я говорил нерешительно, боясь, как бы не сболтнуть лишнего. Слушатели хранили молчание. По мере того как я входил во вкус и стал уснащать свой рассказ подробностями, перевод Эдвины приобретал все большую выразительность, и, подхлестнутый этим, я дал волю своему воображению, не останавливаясь перед преувеличениями.

Битва в моем изображении превратилась в непрерывный лязг сталкивающихся металлических гигантов, в сплошную череду ужасных криков и — наиболее правдоподобная деталь — нескончаемое сверкание тепловых лучей. Кое-кто из рабов вновь вскочил на ноги и принялся увлеченно прыгать. Когда же рассказ подошел к критической точке — к тому моменту, когда кровожадное чудовище повернуло тепловой луч против народа, — все слушатели уже были на ногах, а жесты Эдвины приобрели самый драматический характер.

Не скрою, описывая свои подвиги, я, пожалуй, отсек больше щупалец, чем их было в действительности, и вообще убить чудовище стало куда сложнее, чем на самом деле, однако я считал своим долгом придерживаться духа событий, не связывая себя требованиями нудной подлинности.

Закончил я свое повествование среди всеобщих восторженных криков и картинных слаженных прыжков. Я бросил взгляд на Амелию: довольна ли она? Но прежде чем мы сумели перекинуться словом, нас обступила толпа. Марсиане взяли нас в кольцо, подталкивая и подпихивая, — я принял эти толчки за новые проявления энтузиазма. Однако нас повлекли, настойчиво и твердо, в одном направлении — к углу, выгороженному Амелией для себя; когда мы приблизились к гамакам, образующим перегородку, возбуждение достигло апогея. Нас еще немного потрепали — не больно, скорее добродушно — и втолкнули за разделительный барьер.

Крики снаружи сразу же стихли, как по команде.

Взбудораженный оказанным мне приемом, я привлек Амелию к себе. Она была возбуждена не менее моего и отвечала на мои поцелуи с большой готовностью и пылом. Поцелуи раз от раза становились все продолжительнее, и во мне вопреки моей воле проснулись те естественные желания, которые я столь долго подавлял; тогда я с неохотой оторвался от ее губ и ослабил объятия, ожидая, что она отстранится. Но Амелия продолжала обнимать меня.

Из-за перегородки вновь донеслись голоса рабов. Они не то что запели, скорее затянули вереницу тихих нот без мелодии. Это странное пение убаюкивало, навевало сладостный покой.

— Что же дальше? — спросил я через несколько минут.

Амелия ответила не сразу. Потом прижалась ко мне еще теснее и проговорила:

— Неужели вам надо подсказывать, Эдуард?

Кровь бросилась мне в лицо.

— То есть… быть может, есть какой-то обряд, который мы должны соблюсти? — произнес я.

— Только тот, что предписан нам легендой. В ночь, когда бледный карлик спустился с башни… — Остальное она прошептала мне на ухо.

Какое счастье, что она не могла видеть мое лицо: глаза у меня были плотно зажмурены, и я почти не дышал от возбуждения.

— Амелия, мы не можем. Мы не женаты.

Это была последняя дань условностям, которые до того правили всей моей жизнью.

— Мы теперь марсиане, — сказал Амелия. — Мы не обязаны блюсти земные обычаи.

И пока марсианские рабы за висячей перегородкой тянули пронзительными голосами свою унылую песню, мы отбросили все, что еще уцелело в нас от англичан и подданных Земли. Эта ночь как бы благословила нас на наши новые роли и обязанности вождей угнетенного марсианского народа.

С момента нашего пробуждения рабы обращались к нам обоим — к Амелии и ко мне — с покорностью и почтением. Тем не менее, поскольку наша жизнь строилась теперь в соответствии с легендами, а они настаивали, чтобы мы работали вместе со всеми в красных зарослях, большую часть дня пришлось провести в холодной грязи по колено. Эдвина работала рядом с нами; в ее вежливом, но неотступном внимании было нечто тягостное для меня, однако пользу она, без сомнения, приносила большую.

Рубкой стеблей мы с Амелией почти не занимались. Не успели мы добраться до зарослей, как нас стали одолевать рабы и надсмотрщики, жаждущие встречи с теми, кому суждено возглавить восстание. Вслушиваясь в вопросы и ответы, которые старательно, хотя подчас и невразумительно, переводила Эдвина, я понял, что уверения Амелии о близости революции возникли отнюдь не на пустом месте. Иные из надсмотрщиков явились из города, и от них мы узнали, сколь тщательно разрабатываются планы свержения чудовищ.