Было около двух часов пополудни на больших башенных часах Собора, когда дон Мигель дель Кампо, выйдя из дома министра иностранных дел, дона Фелипе Араны, на улице представителей, направился по Венесуэльской улице в сторону набережной, а затем свернул на улицу Завоевателей.

Во время этого визита дон Мигель не узнал ничего нового о своем друге доне Луиса, или, вернее, он был весьма доволен, убедившись, что господин министра ничего не знал о том, что произошло этой ночью. Когда к нему явился дон Мигель, он только что вернулся из дворца его превосходительства сеньора губернатора и решил сам принять меры, чтобы разузнать раньше Викторики о том, что произошло на набережной и куда мог скрыться бежавший унитарий.

Именно этого и желал дон Мигель — полнейшего незнания или таких сбивчивых сведений, в которых не было никакой возможности разобраться.

Он понял, что господин министр совершенно не интересуется этим делом, и теперь он должен был узнать из милых уст доньи Авроры о том, что было известно об этом происшествии Августине Росас, Мансилья и донье Марии-Хосефе Эскурра. Эти сведения были особенно ценны, потому что исходили прямо из дома Росаса и должны были стать в конце концов официальными. Сегодня же он должен был узнать, что известно народному обществу о происшествии этой ночи. День обещал быть удачным для молодого человека — его тайна оставалась еще нераскрытой.

Дон Мигель не терял даром времени, сидя у сеньора министра, он ухитрился опутать его превосходительство такой хитросплетенной сетью сбивчивых сведений, что теперь мог рассчитывать на то, что тот не скоро выпутается из нее. Дон Мигель, движимый чувством любви к родине и своему народу, решился один, без всякой посторонней поддержки, бороться против тирании грозного Росаса и свергнуть ненавистный деспотизм, под гнетом которого диктатор намеревался держать народ.

Сильный безукоризненной чистотой своих намерений, он с невозмутимым хладнокровием ставил на карту свою жизнь, неутомимый борец постоянно тревожил зверя, царившего над злополучным Буэнос-Айресом, и сражался с ним с такой неустрашимостью, которую ничто не могло победить. Он один был подобен целому заговору против Росаса, удивительный по уму и смелости, не отступающий ни перед чем, всегда чувствующий опасность и всегда готовый к риску дон Мигель невольно внушал своим немногочисленным друзьям и свой энтузиазм, и свою безграничную отвагу.

Дон Фелипе Арана питал большое уважение к талантам дона Мигеля, с которым он часто советовался о стиле изложения некоторых важных бумаг, а также переводов с французского, особенно важных для министра иностранных дел. Вот почему этот последний с такой глупой доверчивостью принял советы молодого человека. Мы ничего теперь не скажем об этих советах, последствия которых читатель вскоре сам увидит, а последуем за доном Мигелем.

Молодой человек не спеша шел по улице Завоевателей, его лицо казалось покойным и беззаботным, он приветливо улыбался встречавшимся знакомым и любезно раскланивался с дамами, наконец, он дошел до дома мадам Барроль. Стоя у столика, на котором красовался роскошный букет, донья Аврора, целиком поглощенная своими мыслями, не видела цветов и даже не наслаждалась их тонким ароматом. Она припоминала слова доньи Марии-Хосефы и мысленно рисовала портрет доньи Эрмосы, которую считала своей соперницей.

Донья Аврора даже не заметила, как отворилась дверь гостиной и кто-то вошел в комнату. Она очнулась только тогда, когда почувствовала на своей руке прикосновение губ, приникших к ней горячим поцелуем.

Движение доньи Авроры было так естественно, а лицо полно не то что злобы, а презрения, что дон Мигель стоял ошеломленный, не зная, что и думать.

— Сеньор кабальеро! — произнесла девушка полным достоинства голосом. — Моей матери нет дома.

— Матери нет дома? Сеньор кабальеро? — повторил вслед за нею дон Мигель, как бы желая убедиться, что действительно слышал эти слова из уст Авроры. — Аврора! Клянусь честью, — воскликнул он, — я не могу понять ни смысла этих слов, ни того, что с тобой происходит!

— Я хочу сказать, что я одна и рассчитываю на должное к себе уважение.

Дон Мигель покраснел до ушей.

— Аврора, ради Бога, скажи мне, шутишь ты или нет? Я совсем теряю голову!

— Не голову вы потеряли, а нечто другое.

— Нечто другое?

— Да.

— Что же я потерял, Аврора?

— Мое уважение к вам, сеньор.

— Твое уважение?

— Да. Но что вам мое уважение и моя дружба! — на лице девушки мелькнула презрительная улыбка.

— Аврора! — воскликнул дон Мигель, делая шаг вперед.

— Ни шагу, кабальеро! — остановила она молодого человека, гордо вскинув голову и поднимая руку.

Слова эти были произнесены с таким достоинством, что дон Мигель остановился на месте как вкопанный.

Спустя минуту он попятился назад и оперся рукой о спинку кресла.

Влюбленные замерли в неподвижности, глядя в лицо друг другу; каждый считал, что имеет право требовать объяснений.

— Я полагаю, сеньорита, — начал наконец дон Мигель, — что если я имел несчастье потерять ваше уважение, то, по крайней мере, сохранил право узнать причину этого несчастья.

— А я, сеньор, если и не имею права, то буду иметь смелость не отвечать на ваш вопрос! — ответила донья Аврора тем презрительно-надменным тоном, который свойствен только любящим женщинам, когда они чувствуют себя оскорбленными и притом сознают полнейшую свою безупречность.

— В таком случае, сеньорита, я позволю себе сказать вам, что если все это не игра, зашедшая слишком далеко, то жестокая несправедливость, которая роняет вас в моих глазах.

— Я понимаю и мирюсь с этим, — откликнулась она. Дон Мигель пребывал в глубоком отчаянии.

Вновь наступила пауза.

— Аврора, если я вчера ушел от вас так рано, то лишь потому, что важные дела призывали меня в другое место.

— Сеньор, вы вольны приходить и уходить когда вам заблагорассудится.

— Благодарю вас, сеньорита, — дон Мигель закусил губу.

— Благодарю вас, сеньор.

— За что?

— За ваше поведение.

— За мое поведение?

— Вы, наверное, оглохли, сеньор кабальеро, если повторяете мои слова, как будто вы их учите наизусть? — девушка бросила презрительный взгляд на дона Мигеля.

— Есть некоторые слова, которые я должен повторить, чтобы их понять.

— Напрасные старанья!

— Но почему же, сеньорита?

— Да потому, что человек, имеющий два уха, два глаза и две души, обязан сразу и слышать, и понимать.

— Аврора! — раздраженно воскликнул дон Мигель.—Здесь какая-то ужасная несправедливость, и я требую объяснения.

— Вы требуете?

— Да, сеньорита, требую. Я полагаю, что все это — недостойная игра, или же вы лишь ищете предлог, чтобы порвать со мной. Три года любви и верности дают мне право узнать причину вашего странного обращения со мной.

— А, вы уже не требуете, сеньор, вы просите — это дело другое! — отозвалась Аврора, смерив молодого человека с ног до головы презрительным взглядом.

Кровь прилила к лицу дона Мигеля: и самолюбие, и его честь были задеты.

— Я требую или прошу, как вам угодно, но я хочу, слышите вы, сеньорита, я хочу объяснения всей этой сцены!

— Не горячитесь, сеньор, не горячитесь, ваш голос еще пригодится вам, напрасно вы его портите, так возвышая без нужды, я полагаю, вы не забыли, что говорите с дамой!

Дон Мигель вздрогнул — этот упрек кольнул его больше других.

— Я, кажется, схожу с ума! — воскликнул он, закрыв лицо руками.

Наступило молчание, дон Мигель прервал его первый:

— Послушайте, Аврора, ваше поведение несправедливо и жестоко, вы не можете отрицать моего права требовать объяснения.

— Объяснения чего? Моего несправедливого поступка?

— Да, именно.

— Ба-а! Ведь это чистейшая глупость, кабальеро, в наше время никто не требует объяснений несправедливых поступков.

— Да, если дело касается политики, но я полагаю, что сейчас мы ею не занимаемся.