— Это слово мне постоянно будет напоминать тот дом и по ассоциации того монаха ренегата, безбожника, убийцу и…

— Пишите: Кочабамба! — прервал его дон Мигель.

— Кочабамба, Кочабамба… Вот все восемь.

— Теперь возьмите самое толстое перо.

— Вот это, этим я линую.

— Прекрасно, напишите на этих бумажках тот же номер и те же слова испанским почерком! — при этом он передал еще восемь квадратиков бумаги.

— Значит, ты хочешь, чтобы я изменил свой почерк?

— Да.

— Но, Мигель, ведь это воспрещается.

— Сеньор дон Кандидо, сделайте одолжение, пишите то, что я вам говорю.

— Ну, хорошо… Готово.

— Есть у вас цветные чернила?

— Да, у меня есть красные высшего сорта, блестящие, яркие, густые.

— Пишите ими на этих бумажках.

— Все тот же номер и то же слово?

— Да.

— А каким почерком?

— Французским.

— Самый поганый почерк… Готово.

— Ну, вот последние восемь бумажек.

— Какими чернилами писать?

— Обмокните перо, которым вы писали красными, в банку, где черные.

— А каким почерком?

— Похожим на женский почерк.

— Все то же самое?

— Да, то же.

— Готово, тут тридцать две бумажки.

— Так, так, тридцать два раза двадцать четыре.

— И тридцать два «Кочабамба»! — добавил дон Кандидо.

— Благодарю вас, милый друг! — сказал дон Мигель, пересчитав написанные квадратики и убирая их в бумажник.

— Это какая-нибудь игра, Мигель, не правда ли?

— Да, да, совершенно верно.

— А знаешь, это пахнет любовной интригой. Берегись, в Буэнос-Айресе это очень опасно.

— Аминь, а для того, чтобы не подвергать опасности и вас, мой дорогой наставник и друг, сделайте мне величайшее одолжение, забудьте раз и навсегда то, что вы сейчас писали.

— Клянусь честью, Мигель, — воскликнул старик, с жаром пожимая руку молодого человека, который уже встал и собирался уходить, — клянусь тебе честью, я сам был молод, я знаю, как священна честь и добрая слава женщины, да и молодого человека тоже, клянусь тебе, Мигель, ты можешь быть вполне спокоен, будь счастлив, весел, любим и предпочтен другим, как ты того заслуживаешь, и…

— Сердечно благодарю за столько добрых пожеланий. Однако пока я, следуя вашему доброму совету постараюсь по возможности быть осторожным, вы не забудьте моей просьбы относительно плана.

— Ведь ты же мне сказал, что план нужен тебе лишь завтра утром!

— Да, завтра.

— Ты его получишь поутру.

— Вы его сами принесете, конечно?

— Сам.

— Спокойной ночи, мой дорогой наставник.

— Спокойной ночи, Мигель, мой друг и покровитель!

И дон Кандидо проводил до дверей своего бывшего ученика, которому теперь суждено было стать его покровителем и спасителем, как он сам говорил.

Завернувшись в свой плащ, дон Мигель спокойно шел по улице Кусо, размышляя об этом человеке, который, прожив более половины жизни, сохранил детскую наивность и неопытность, и в то же время обладал достаточным запасом полезных практических знаний; в его душу никогда не заглядывали ни зависть, ни злоба, ни недоверие к людям, и ум его не волновали ни жажда деятельности или интриг, ни самолюбие, все эти страсти, столь свойственные большинству людей. Человек этот принадлежал к той исключительной довольно редко встречающейся в наше время породе людей, которых, по справедливости, можно назвать добрыми безобидными существами: они всю жизнь остаются детьми и в окружающем мире видят лишь показную его сторону.

Дон Мигель шел, размышляя о странном характере своего бывшего наставника и совершенно позабыв о других вещах, несравненно более серьезных. В этом молодом человеке удивительно уживались противоположности, редко встречающиеся в одном и том же существе: он обладал необычайной смелостью, обстоятельностью, острым умом и в то же время беспечностью, легкомыслием и безалаберностью, свойственными молодым людям, думающим только об удовольствиях.

При самых трудных обстоятельствах, при самых тяжелых условиях он не мог удержаться от смеха и шуток. Например, сейчас, когда в его бумажнике в виде тридцати двух маленьких бумажонок лежал собственный смертный приговор, потому что, каково бы ни было применение этих бумажек, в эту эпоху уже одной таинственности было достаточно, чтобы повлечь за собой смертную казнь, он вовсе не задумывался об этом. Таков уж был его этот человек: смелый и хладнокровный в момент опасности, слабый и пылкий под влиянием страсти, с умом, способным создавать самые смелые замыслы и в то же время поверхностным и легкомысленным, он был готов смеяться всегда и надо всем.

Но вот дон Мигель пришел наконец к дому на улице Победы, у ворот которого его с тревогой ожидал Тонильо. Дон Мигель опоздал на полтора часа, обычно он возвращался гораздо раньше, чтобы переодеться и привести себя в порядок, дабы не дать донье Авроре повода к насмешкам, эту девушку он любил самой искренней и серьезной любовью, а она как будто находила удовольствие всячески мучить и дразнить его.

В эту эпоху жестокой диктатуры большинство молодых аргентинцев, вынужденные внезапно эмигрировать, должны были волей-неволей расстаться с любимыми женщинами и порвать все свои сердечные связи, они и думать не смели ни о чем другом, кроме опасностей, грозивших их родине. Железная власть Росаса, тяготевшая над несчастной страной, безжалостно растоптала нежные чувства целого поколения, ввергнув его в бурный водоворот кровопролитной борьбы и братоубийств беспощадной междоусобной войны.

Надежда на близкое торжество поддерживала бодрость в сердцах молодых эмигрантов, они были вдали от родины и от всего, что было близко и дорого им, и они всей душой желали этой победы, которая должна была и свергнуть тирана, и в то же время раскрыть для них ворота родного города, где оставались их жены, матери, невесты, сестры и возлюбленные. Дон Мигель в этом отношении был счастливее других: он работал неустанно, приближая гибель Росаса, но все-таки он оставался в Буэнос-Айресе и ежедневно мог часа два-три проводить в обществе обожаемой им девушки.

Дон Мигель вернулся домой с веселым сердцем и с мыслью, что сейчас как всегда отправится к донье Авроре, чтобы провести с ней вечер.

— Приходил кто-нибудь? — спросил он у Тонильо.

— Да, сеньор, там, в гостиной, ждет кабальеро.

— Кто? — спросил дон Мигель.

— Сеньор дон Альваро Нуньес, — ответил Тонильо.

— Ах, он! Ты должен был сказать мне это сразу, люди почтенные, особенно друзья моего отца, никогда не должны ждать у меня в приемной, — сказал он, торопливо сбрасывая плащ и входя в гостиную.

На софе сидел пожилой человек почтенной аристократической наружности, дон Мигель поспешно приблизился к нему, протягивая руку.

— Я очень сожалею, сеньор, — сказал он, — что вам пришлось ждать меня, обыкновенно, я бываю дома часов в семь вечера, а сегодня запоздал.

— Я прибыл всего лишь несколько минут назад и вовсе не жалею, что подождал вас, сеньор дель Кампо, — ответил улыбаясь дон Альваро Нуньес, богатый родовитый испанец, в незапамятные времена поселившийся в Буэнос-Айресе, где он славился самой почтенной репутацией.

— Сын должен, по справедливости, наследовать от своего отца его привязанности, а потому я не желал бы потерять ни одной минуты из того времени, которое могут мне посвятить почтенные друзья отца, которых я люблю и уважаю наравне с ним.

— Благодарю вас, любезный сеньор дон Мигель, я также глубоко уважаю и люблю дона Антонио дель Кампо: он один из первых аргентинцев, с которыми я сдружился, приехав в Буэнос-Айрес. Когда он будет в городе?

— Не могу вам сказать точно, сеньор, но полагаю, что он приедет в сентябре или октябре надеюсь, что тогда мы будем иметь счастье чаще видеть вас в этом доме.

— Да, да, конечно, я очень редко выхожу из дома, но ради сеньора Антонио я буду рад сделать исключение, ведь мы с ним старые друзья, признаюсь, что, рассчитывая на его дружбу ко мне, я пришел извиниться перед его сыном.