– Отметины? – Я в недоумении взглянул на свои руки. К своему изумлению, я увидел множество круглых ярко-красных пятен, каждое величиной в однопенсовую монету.

Покачав головой, я ответил, что впервые их вижу. Он озадаченно посмотрел на меня.

– Хм, это странно, – проговорил он. – Когда я заметил их, то сначала принял за какую-то сыпь. Потом я пригляделся как следует. Такое впечатление, будто кожу сначала сильно прижали, а потом крепко засосали, оставив синяки. Это скоро пройдет. Но вы и в самом деле не знаете, как это произошло?

– Нет, – искренно ответил я. Я понятия не имел, что могло вызвать такие следы, если я только ненароком не поранил себя во сне.

– Ладно, – сказал доктор Маклин. – Я понаблюдаю за ними. Приду завтра. Но если увижу, что вы читаете, берегитесь.

Он ушел, а я откинулся на подушки. Я чувствовал себя усталым, несмотря на продолжительный сон. Этот сон меня не освежил. Я боялся закрыть глаза, старался не смотреть на руки и знал, что когда пойду ванную, постараюсь не глядеть на себя в зеркало. Когда я думал об отметинах, которые так поразили доктора Маклина, перед моими глазами вставали бледные создания, сосущие трупы.

Доктор Маклин позвонил моим родителям в то же утро, а в понедельник мать прилетела ко мне из Сторновея. Признаюсь, я был страшно рад ее приезду. Она меня не упрекала за то, что я так долго не давал о себе знать. Ни разу не прочла мне нотацию за то, что довел себя работой до болезни, и вообще не поднимала шума. Я рад был, что она у меня такая земная женщина: все то, что долгие месяцы занимало мои мысли, для нее не значило ровным счетом ничего.

Доктор Маклин регулярно навещал меня. Травяная настойка действовала медленно, но к концу второй недели я стал ощущать результат. К тому времени я уже перебрался из спальни в гостиную. Там я сидел в кресле и вырезал картинки или подолгу играл с матерью в трик-трак. Она, правда, считала это греховным занятием, но уступала мне, утешаясь тем, что играли мы не на деньги. Читать мне разрешали только детективы да Томаса Гарди, все мрачное и сложное для восприятия категорически запрещалось.

Ян и Генриетта приходили ко мне почти каждый день. Генриетта приносила книги, а я дал ей несколько уроков гэльского языка, чем немало веселил мать. Я не рассказывал о том, что пережил, да меня никто и не расспрашивал. Отметины на моих руках и лице быстро зажили и к концу второй недели исчезли.

К этому времени я начал совершать короткие прогулки в компании с матерью. Она никогда раньше не бывала в Эдинбурге, и я показывал ей местные достопримечательности, хотя скоро стало ясно, что знаю их почти так же мало, как и она. Сначала мы чувствовали себя друг с другом несколько натянуто. Мы никогда раньше не были близки, не разговаривали о чем-то важном. Беседы наши во время прогулок были обрывистыми, формальными. Если разговор сворачивал на запретную территорию, мы тут же обрывали фразу, как будто по обоюдной договоренности, и начинали обсуждать архитектурные достоинства зданий, мимо которых шли.

Несколько раз мы ездили на автобусе в Ботанический сад. Мать никогда еще не видела тропических растений, кактусов, пальм высотой с дом. Мы ходили по стеклянным оранжереям, вдыхали горячий влажный воздух, и она немного расслаблялась. Однажды, когда мы сидели возле пруда с лилиями, она рассказала мне о человеке, которого любила до отца. Он погиб, катаясь на лодке. Она никогда не говорила о нем с отцом, да и вообще ни с кем. Так мы и сидели вдвоем, каждый со своим горем, впервые разделив хранимый долгие годы секрет.

– Приезжай домой на Рождество, Эндрю, – сказала мать. – Здесь тебе будет одиноко. В прошлом году мы по тебе скучали. Нам тебя недостает.

Я и забыл о Рождестве. Двумя неделями раньше я бы с ходу отказался от приглашения. Дело вовсе не в том, что я не любил Сторноуэй или не был привязан к родителям, просто тогда я в них не нуждался. Ну, а в чем же я тогда нуждался? Действительно, остаться на Рождество в городе одному, без друзей... Я сказал, что поеду с ней домой.

На следующей неделе мы уехали. Доктор Маклин заявил, что мне можно пуститься в дорогу, добавив, что Рождество дома будет для меня лучшим лекарством. Отец встречал нас в аэропорту, и в тот вечер за обедом мы сидели, как старые друзья. Я и не думал, что мне потребуется компания, но к концу вечера я почувствовал, что ко мне вернулись части души, которые, как мне казалось, я навсегда утратил.

Вплоть до Нового года погода простояла хорошая: морозно, но безоблачно, на море спокойно. В Рождество мы с матерью ходили в церковь. Отец, как всегда, остался дома, хотя мне хотелось, чтобы он пошел с нами. Бога я опять не обнаружил – ни в самой церкви, ни в словах псалмов, но голоса матери и знакомой с детства обстановки было достаточно, чтобы прогнать тени, собравшиеся вокруг меня в последние месяцы.

После Нового года я прилетел в Эдинбург в боевом настроении, желая продолжить работу. Я дал отцу слово не касаться мрачных тем. С ясной головой и окрепшими нервами я вернулся в свою квартиру в Канонгейте. Ночью я спал хорошо, а во сне видел Катриону. Утром проснулся отдохнувший и готовый приступить к работе. За окном спальни светило зимнее солнце, и единственные звуки, что я слышал, издавали машины, проносящиеся по Королевской миле.

Утром я пришел на работу. Джеймс Фергюссон был, как всегда, неприятен. Он слышал о моей болезни и надеялся, что я полностью выздоровел. Он даже сказал, что из Нового колледжа к нему поступили положительные отзывы о моей работе. Я поблагодарил и ушел в надежде не попадаться ему на глаза, по меньшей мере, до конца семестра.

Потом мы позавтракали с Яном в пабе на Хай-стрит.

– Я рад, что ты снова на ногах, – сказал он. – Первое время я о тебе очень беспокоился. Выглядел ты просто ужасно.

– Да, чувствовал я себя отвратно. Но сейчас мне намного лучше. Нет ничего чудесней, чем побыть немного на островах. Там живо поставят человека на ноги.

Он зябко повел плечами.

– Это не для меня, – проговорил он. – Я человек городской. Одна мысль о зиме на Льюисе приводит меня в ужас. Все ветры твои, и некуда идти. Мне нравится, когда вокруг меня народ и жизнь бьет ключом. Там бы я с ума сошел. Одни ветры, и некуда идти.

Я потянул виски и покачал головой.

– Я бы все же выбрал острова, чем жизнь здесь. Эдинбург явно не поднял мне настроение.

– У тебя просто не было шанса.

– Без сомнения. Но и ты несправедлив к островам. Ты когда-нибудь был там?

Он покачал головой.

– Хорошо, – сказал я, – если я попробую полюбить Эдинбург, то, может, и ты согласишься приехать ко мне летом в Сторноуэй на недельку-другую?

Мы выпили за наш уговор и заговорили о том, как лучше подготовиться к семинарам. Я сказал, что мне нужно две недели для того, чтобы снова войти в курс дела, и продолжить прерванную работу. Я все еще не нашел ответов на вопросы, заданные Крэйгом перед моей болезнью.

– Готовься столько времени, сколько потребуется, – разрешил он. – Спешить нам некуда.

– Две недели, – сказал я. – Дай мне две недели, и все будет в порядке.

– Отлично. В таком случае, я назначаю семинар на семнадцатое. Времени на подготовку у тебя будет достаточно.

Вернувшись домой, я решил, что пора начинать работу с того места, где ее оставил. Мои книги и бумаги Ян отложил в сторону. С той ночи в Эйнсли-Плэйс я взглянул на них лишь мельком.

Бумаги, над которыми я работал, были запиханы в портфель, а портфель, в свою очередь, спрятан в платяной шкаф в спальне. Я принес его в маленькую комнату, служившую мне кабинетом, и поставил на стол. Вынув книги и бумаги, которые я в спешке более месяца назад сунул в портфель, я обнаружил, что они, большей частью, помяты и порваны. Я уселся и стал разглаживать и распрямлять их.

Когда работа подходила к концу, я заметил на дне портфеля скомканный лист бумаги; вынув его, а увидел книгу и положил на стол. Темный кожаный переплет, очень пыльная, очевидно, старинная – это была та самая книга, которая пробудила чудища в темной библиотеке и оставила в моем мозгу след, стереть который было невозможно.