«Серьезных причин», — подумал я.

Неужели серьезная причина — это я? Неужели причина в странной игре, что затеяли вокруг меня КГБ и ГРУ? Нет. Я — слишком незначительная причина, чтобы рисковать столькими людьми. Чтобы отправить целый взвод в такое опасное место. Во всяком случае, мне хочется так думать. Хочется думать, что все это не из-за меня одного. Ведь вполне возможно и гораздо более реалистично, что дело в «Пересмешнике». В том, что спецслужбы знают о нем несколько больше, чем я.

Хотя… Вполне возможно, что справедливы оба утверждения…

— Ладно, — прервал я неприятную тишину, что принялась загустевать между нами. — Идем. Громову и механикам нужно время, чтобы сделать свои дела. А времени у нас и так немного.

Я переступил через уложенное сухое и лишенное коры бревно. Уселся на него.

— Будете? — предложил я чай молчаливому прапорщику, сидевшему тут же.

Прапорщик хмуро глянул на меня.

— Ну давай, — бросил он, принимая от меня дымящуюся кружку, — погреться не мешало бы.

Я отпил горячий, очень сладкий чай из своей. Глянул на затянутую в шину ногу прапорщика, которую тот, оберегая от боли, вытянул ровно.

— Как нога, товарищ прапорщик?

— Болит, — закряхтел он, утирая мокрые от чая усы. — Болит, как черт.

— Перелом закрытый. Смещения вроде нет. Хороший знак.

Прапорщик усмехнулся.

— А ты что, разбираешься?

— Мне приходилось видеть всякие переломы, товарищ прапорщик.

— М-да… Много ж ты повидал за свой год службы, а?

В словах молчаливого прапорщика не было ни издевки, ни упрека. Просто прямая констатация.

— За неполный год. Год будет в октябре.

Прапорщик снова усмехнулся. Отпил чаю.

— Как звать?

— Саша. Саша Селихов.

— А меня Ильей Сергеичем кличут.

— Будем знакомы, Илья Сергеич, — улыбнулся я.

— Будем, — он кивнул. В улыбке его усы весело затопорщились. — Слухай, а знакомая у тебя какая-то фамилия. Да и лицо знакомое. Ты ж с Шамабада, да?

— Служил там. Было дело.

— Я тоже там бывал, — посерьезнел прапорщик. — И часто. Каждый раз, когда товарищ майор туда по делу ездил.

— А я вас что-то не помню, — признался я.

Немного помолчали. Прапорщик задумался.

— Селихов… — снова произнес он. — А не ты ль тот боец, что в плен похватал сынков одного душманского главаря? Как его там… Уж и не помню.

— Про меня почему-то любят байки сочинять, — ответил я все с той же улыбкой.

— Байки, значит? — рассмеялся прапорщик, но почти сразу поморщился от боли. Поставил кружку на землю. Помассировал бедро, разгоняя кровь в сломанной ноге.

— Товарищ майор вас с собой не взял, — кивнул я назад, на палатку, в которой уже сорок минут проходила операция.

— Не взял, — вздохнул прапорщик. — Какой из меня сейчас помощник? Ты глянь на меня? От меня будет больше вреда, чем пользы. Товарищу майору сейчас наш снайпер, Димка Гаврилов, помогает. В медицине он ниче не смыслит, но зато исполнительный. Внимательный. И руки не дрожат.

— Будем надеяться, что сдюжат.

— Если уж товарищ майор за что берется, — убежденно сказал прапорщик, — так все усилия к этому прикладывает. Если уж твой пленник помрет, значит, ему на роду было написано помереть.

Позади раздался командный голос Мухи. Мы обернулись. Старлей покрикивал на бойцов, куривших у БТР. Отчитывал их за что-то.

— Боря нынче нервный, — заметил прапорщик.

— Знакомы с ним?

Прапорщик хмыкнул. Хитровато глянул на меня.

— Знакомый. Давно уже знакомый. Еще када Муха с училища зеленым лейтенантом пришел. Рассказать, как познакомились мы? История веселая, хоть стой, хоть падай.

— Я так понимаю, — я усмехнулся, — это после той истории он так Громова боится.

— Именно что после той!

— Ну тогда рассказывайте, — улыбнулся я.

Прапорщик повременил. Снова потер бедро. Поругался на собственную ногу. Потом засопел и начал:

— Муха тогда только в наш КСАПО назначение получил. Первые недели у лейтенантов тяжелые. Нервные. Ну… Ну однажды ночью, значит, Муха в санчасть заявился с жалобами на острую боль в животе. Стал дежурного пытать, мол, нужен врач.

— Ну и что? — я улыбнулся на улыбку прапорщика.

— Да что-что? Товарища майора и подняли. Ну а он — меня тоже разбудил. Наказал с ним топать. Ну, в общем-то, явились мы в санчасть, — прапорщик хохотнул. — А у товарища майора тогда настроение было препаршивое. Ну еще бы. Поднимают среди ночи, скорей, мол, скорей — у человека острый приступ аппендицита. Срочно требуется операция.

Прапорщик посмотрел на меня так, будто бы я хотел что-то вставить. Но я молчал, только слушал.

— И знаешь что? Муха у нас шибко умный оказался. Сам себя «продиагностировал». Ну и не успели мы войти в палату, как он нам заявляет — аппендицит у меня. Громов посмотрел-посмотрел. Пощупал товарищу Мухе живот. Сходу спросил: чем ужинал? Ну Муха ему и выложил, мол, чебуреки с дома приехали. Ими и ужинал.

— А Громов что? — прыснул я.

— А Громов, мол — никакой не аппендицит. Метеоризмы простые. Ну и наложившийся на них стресс от тяжелой службы. Ниче больше. Так знаешь что Муха?

— Что?

— Сначала испугался, потом уперся. Мол, знает сам. Папа у него врач, и вообще — нету ниче проще, как понять, аппендицит у тебя или же нет.

— Не боялся, что спишут? — ухмыльнулся я.

— Очень боялся, — покивал прапорщик. — Но еще сильнее боялся, что этот «аппендицит» у него где нито в поле лопнет. Все приговаривал: «Я в детстве арбузы с косточками любил есть». Ну никак не успокаивался.

Прапорщик рассмеялся своим воспоминаниям. Но почти тут же хрипло и тихо заматерился от боли. В очередной раз потер бедро.

— Я так понимаю, аппендицита не было, — я усмехнулся.

— Не было, — пожал плечами прапор. — Да только знаешь, как это до самого Мухи дошло?

— Ну?

— Громов ему сказал, — прапорщик показал в улыбке грязноватые зубы, — что раз аппендицит, надо немедленно резать. Прям так. Без анализов. Ну и без наркоза, потому как с препаратами в отряде беда, а операция не терпит отлагательств. Ну, если по словам самого Мухи судить.

Прапорщик с трудом нагнулся, взял кружку и отпил чаю. Теперь поставил ее повыше — на бревно. Видимо, тяжело было нагибаться.

— Так знаешь что потом было? — Прапорщик удержался от того, чтобы расхохотаться в полный голос. Видимо, это тоже причиняло боль.

— Что?

— Муха, как увидел разложенные инструменты, зажимы, скальпели, так у него в брюхе что-то ка-а-а-а-к забурлит. К-а-а-а-а-к заурчит. Муха возьми, да и смойся прям с кушетки.

— Убежал? — удивился я с улыбкой.

— Убежал. И знаешь чего? Больше не вернулся! Дежурный потом рассказывал, что он в нужник убег. И там надолго-надолго засел! Вот что! А на следующий день все боялся Громову в глаза посмотреть. Все убегал, ежели майора где увидит. Но здоровым выглядел, как вол! А бегал еще быстрее, ежели товарищ майор где на горизонте оказывался!

Тут прапорщик рассмеялся так громко, что даже заохал от боли в ноге.

— Ну, сам понимаешь, история эта по отряду быстро разошлась. Муху тогда недели две остальные лейтенанты иначе как «летуном» не называли. Говорили, мол, Громов Мухе за одну ночь вылечил и живот и голову. Да так вылечил, что вся санчасть, а потом и казарма, слыхала, как он «на взлет» идет.

Я сдержанно рассмеялся прапорщику. Взял свою кружку, чтобы погреть о поостывший металл руки.

— Только Борю Муху так уже давно никто не называет, — посерьезнел прапорщик. Потом вздохнул. — Заматерел Муха. Много чего на его долю выпало за эти неполных полтора года службы.

Прапорщик посмотрел на старлея, ходившего где-то вдали, у машин, с уважением и какой-то грустью.

— Много выпало, — продолжил он, — много выпадает. И много еще выпадет. Но знаешь что, Саша? Муха… Муха — он кремень стал.

Потом прапорщик снова усмехнулся.

— И может быть, мы с товарищем майором маленькую свою лепту в его характер внесли. Потому как после того раза Муха научился за словом в карман не лезть. Обидчикам обиды не спускать. Вот теперь он и душманам ничего не спускает.