– Как он выглядел? – спросил я.

В темноте он показался светлокожим мужчиной, ростом пять футов десять-одиннадцать дюймов и весом около ста шестидесяти фунтов. На нем была темно-синяя или черная куртка на молнии, темные брюки, на руках перчатки. Я принес фотографии в номер и заметил свое сходство с Говардом Данстэном. После похорон моей матери Рэчел Милтон посоветовала мне просмотреть фотографии, находящиеся в архиве Хью Ковентри, – не данстэновские, которые я только что заполучил, а другие. Я отправился в библиотеку и там узнал, что вскоре после посещения архива миссис Хэтч и моими тетками папка с фотографиями Хэтча исчезла.

Я решил, что мои тетушки могли взять папку Хэтча, чтобы получить в обмен на нее свои фотографии, и чуть позже обнаружил ее спрятанной в доме тети Нетти. Внешнее сходство молодого, как я полагал, Кордуэйнера Хэтча с Говардом Данстэном и мной заставило предположить, что я правильно определил личность Эдварда Райнхарта.

Я нанес визит миссис Хэтч; там поссорился с пьяным Стюартом Когда я вернулся в гостиницу, то подумал о том, чтобы позвонить Эрлу Сойеру и поинтересоваться, не желает ли он взглянуть на кое-какие старые фотографии. Эрл мог бы обмолвиться о какой-то мелочи, которая привела бы меня к его хозяину. Номера телефона Сойера в телефонной книге я не нашел и битых полчаса бродил по переулкам в поисках его жилища, как вдруг заметил, что стою напротив брошенного дома. Я вспомнил, что ничего не пил с самого полудня, меня мучила жажда. Удивительно, но стоял я напротив дома Сойера. Я постучал. Сойер, увидев меня, отпрянул, но, после того как я сказал, зачем пришел, он охотно впустил меня.

Я сделал вид, будто не замечаю жуткого состояния его берлоги. Сойер сказал, что, конечно, в его доме творится черт-те что, но если он всю жизнь прожил вот так, то уж пару минут я в состоянии продержаться.

– Запомнили? – подчеркнул Мьюллен. – Если я всю жизнь прожил так, вы в состоянии пару минут продержаться.

– Почему это так важно? – спросил я.

– Потому что это настолько странно, что не может показаться ложью.

Я повторил фразу, и Мьюллен продолжил изложение легенды.

Сойер провел меня в загаженную гостиную. Очевидно, мое присутствие пробудило в хозяине эксцентричную, даже забавную учтивость, которая, на мой взгляд, граничила с истерией. Сойер спросил, что за фотографии я хотел ему показать. Я дал ему папку Данстэнов и попросил взглянуть на снимок молодого Говарда Данстэна. Что он и сделал, не проявив, однако, никаких признаков узнавания.

Затем я дал ему папку с фотографиями Хэтча. Сойер сразу проявил интерес к фотографиям отдельных личностей. Он вновь взглянул на снимок Говарда Данстэна и положил его рядом с фотографией Кордуэйнера Хэтча. Мне показалось, что он слегка ошеломлен. Я спросил, не найдется ли у него питьевой воды, и Сойер, сунув мне обе папки, отправился на кухню. Я пошел за ним следом, дабы убедиться в том, что мне нальют воды не из-под крана, а из бутылки и в чистый стакан.

Не заметив, что иду за ним, Сойер пнул ногой мусор, скопившийся перед холодильником. Я обратил внимание на висевшую над столом фотографию и подошел поближе. Как только я увидел, что Эрл Сойер сотворил с фотографией, я понял, что он – Кордуэйнер Хэтч.

Эрл Сойер резко развернулся и спросил, что я делаю. Я показал на мальчика в короне и с горящим сердцем и сказал:

– Это вы.

– И что с того? – ответил он. – Я перестал быть Кордуэйнером Хэтчем сто лет назад.

– Повторите, – приказал Мьюллен.

– «Я перестал быть Кордуэйнером Хэтчем сто лет назад».

– Тогда вы ему ответили: «Вы вернулись в Эджертон как Эдвард Райнхарт, и, знаете вы об этом или нет, я ваш сын». Теперь повторите и эту фразу.

Эрла Сойера не удивило мое заявление. Он кивнул, изучающе вглядываясь в меня с истеричным возбуждением, которое я приметил в нем еще на Бакстон-плейс. Он сказал:

– Похоже, так оно и есть, тут уж ничего не поделаешь… Я тебя всегда знать не желал.

Я начал пятиться из кухни, в тот момент мечтая лишь очутиться в своем номере и напиться чистой воды из чистого стакана. Сойер шагнул ко мне и сказал:

– Сейчас я тебе кое-что покажу. – Он открыл заднюю дверь. – За мной должок.

Следуя за ним, я вышел из дому в узкий, петляющий переулок.

Мьюллен отворил заднюю дверь и пригласил меня:

– Пойдемте, мистер Данстэн.

Капитан поднимался вверх по тесному переулку, повторяя его крутые повороты, устремляясь вперед с легкостью человека, хорошо знающего путь через эту сеть неожиданных перекрестков и кирпичных двориков.

– Знаете, как называется этот чертов коридор?

– Щетинная, – сказал я.

– А почему, знаете?

– Потому что узкая, наверное.

– Неплохое предположение.

Мьюллен предоставил мне гадать, прав я или нет, и свернул в переулок в два раза шире Щетинной. Неясный силуэт капитана сместился чуть в сторону и остановился – он ждал меня. Широкий переулок уходил вправо на двадцать футов и упирался в кирпичную стену. Здесь Щетинная заканчивалась: она не выходила – как я предполагал – на одну из улиц на границе Хэтчтауна, а упиралась в тупик между кирпичной стеной и покосившимся фасадом давно забытого литейного цеха. Взглянув на стену, я увидел надпись «Живодерня».

– Знаете, чем занимались живодеры? Я не знал.

Капитан махнул рукой на здание, которое я принял за литейный цех. Его широкие двойные двери были со вставными стеклами и напоминали двери старой конюшни на Бакстон-плейс. Мьюллен налег плечом на одну половину дверей и сдвинул ее в сторону; все сооружение задрожало. Мы вошли в длинное просторное помещение, на покосившихся стенах которого тускло поблескивали крючья. В центре, ниже уровня плотно утоптанного земляного пола, располагался круг футов шести диаметром. Густой запах смерти ударил мне в ноздри, и я чихнул. Мьюллен подошел к яме.

– Сто лет назад по этому переулку сюда приводили старых лошадей. Двойные двери должны были им напоминать их родные конюшни.

– Так чем занимались живодеры? – спросил я.

– Почти всюду по стране живодеры резали отслуживших свой срок лошадей, а из их копыт варили клей. Некоторые сдирали шкуры и отправляли на сыромятни. Здесь же, в Эджертоне, обрезали хвосты и гривы и продавали их в мастерские по изготовлению париков и матрацев. Когда лошадь входила внутрь, бумеры – так их тогда называли – били им в лоб молотом. Лошадь падала, и человек, который назывался подъемщиком, поднимал ее с помощью вот этой штуковины. – Мьюллен показал на длинную, наполовину заржавевшую цепь, свешивающуюся с потолка. – Стригальщики состригали конский волос, и подъемщик подвешивал тушу на крюк. Когда приходило время, он вновь поднимал ее, заводил над ямой и опускал туда. А яма… В яму сбрасывались туши.

– Глубокая? – Я заглянул вниз в черный недвижимый омут в шести-семи дюймах от края ямы.

– Глубокая. В дни, когда работы было особо много, живодеры сбрасывали туда десять-двенадцать лошадей, и не было такого, чтоб хоть одна из них всплыла. Оттуда вообще никогда ничего не всплывало. Говорят, трупы лошадей все еще там, у Живодера, – в полном сборе.

– А там что – кислота?

Мьюллен отошел от ямы, подошел к стене и ковырнул носком ботинка землю. Затем нагнулся и поднял что-то вроде небольшой буханки хлеба. Когда он приблизился ко мне, я разглядел в его руках расколотый булыжник.

– Смотрите. – Неуловимым движением Мьюллен бросил камень в яму. В то мгновение, когда камню оставалось лететь до поверхности два-три дюйма, мне показалось, что готовое поглотить его черное зеркало подернулось едва заметной рябью. Затем, ударив из-под поверхности, яростная раскаленная струя закрутила камень, будто невесомую пробку, – над поверхностью появился завиток дыма, поплыл ко мне и резанул ноздри. Глаза мои начали слезиться. Булыжник, от которого отсекали кусок за куском, стремительно плыл поперек ямы, уменьшаясь на глазах. Казалось, на плаву его удерживает стая пираний. Через несколько секунд он превратился в крутящуюся облатку, корочку, крошку…