Первое. Напротив кровати висит красивая черно-белая фотография почти во всю стену – боковой фасад театра «Стрэнд» в Кейпорте. Ее сделала Эмили, а Гриффин увеличил и вставил в рамку. Тем летом их семья отдыхала на берегу моря в Нью-Джерси. Гриффин был еще ребенком, но до сих пор помнит, как стоял рядом с матерью, пока она снимала театр. Этот момент запомнился ему потому, что за весь день им с Джесси впервые не пришлось позировать перед фотоаппаратом. Удивительно похожую фотографию я видела в окне художественной галереи в Венисе. Она поразила меня еще тогда, но я не вошла внутрь, чтобы рассмотреть ее поближе. А может, я только потом придумала, будто увидела в ней нечто необычное – нечто, связывавшее нас с Гриффином еще до того, как мы познакомились.

Второе. Двустворчатые стеклянные двери во всю левую стену, ведущие на балкон. Моя любимая часть спальни. Сердце дома. Секрет его очарования. Гриффин поставил на балконе плетеное кресло-качалку, и мне нравилось сидеть в нем и смотреть на задний двор, лес и реку. Делала я это, правда, всего два раза.

Третье. В углу комнаты стоит железный письменный стол, похожий на наклонный стол художника, только с узким выдвижным ящиком. На ящике – маленькая золотистая ручка. Я думала, она его открывает, но ошибалась. Когда я повернула ручку, она отвалилась. Я спрятала ее в шкафу среди носков – замела следы преступления – и до сих пор не рассказала Гриффину. До сих пор не рассказала Гриффину и об этом тоже.

Четвертое. Стены покрашены в светло-голубой цвет. Не бирюзовый, не лазурный, а более мягкий. Нежно-голубые стены и коричневые шторы – приятное сочетание, притягивающее взгляд к небу, вернее, к потолку, на котором по-прежнему красуются великолепные узоры Джиа – прямо у меня над головой.

Я выдохлась. На четырех я выдохлась. Мне казалось, что по бокам от кровати стоят две железные тумбочки, наклонные, как и письменный стол, но я ошибалась. Открыв глаза, я увидела, что тумбочка только одна – с моей стороны. Та самая, поглотившая мое обручальное кольцо. Со стороны Гриффина был маленький столик, на котором лежало его кольцо, в целости и сохранности.

Итак, четыре. А четыре – это лучше, чем три. Не пять, конечно, но и не три. Почему тогда сердце бьется так громко и сильно, что больно в груди? Почему мне страшно? И почему меня преследует один и тот же вопрос, как ни стараюсь я его отогнать: «Как можно здесь оставаться?»

В спальне был еще один предмет, который я знала, но он принадлежал мне. Мой чемодан, до сих пор не распакованный и готовый в любую минуту покинуть этот дом вместе со мной.

И в то самое мгновение, как я смотрела на чемодан, Гриффин обнял меня. Его рука была удивительно тяжелой – неужели у многих мужчин настолько тяжелые руки? По крайней мере, не у Ника – это уж точно. Не помню, чтобы меня когда-нибудь обнимала такая тяжелая рука – такая крепкая, надежная, готовая защитить. Вдоль этой руки тянулась длинная вена – не прямо, а в виде ломаной линии, словно график, изображающий колебания цен на акции или температуры в Северной Дакоте за последние пять лет. А если ее перевернуть, станет видна половина татуировки. Половина якоря. Половина его истории, которая стала теперь и моей.

Руку Гриффина я, по крайней мере, знала наизусть.

Гриффин считал, что все сводится к музыке. Успех предварительного открытия, объявил он, полностью зависит от девяти составленных им сборников, на которых сочетались песни с таких непохожих альбомов, как Astral Weeks, Boxer, 18 Tracks, In the Aeroplane over the Sea, The Blue Album, End of Amnesia, I’m Your Man. Именно под эту музыку Гриффин будет готовить свои блюда, а гости – их пробовать.

Мы потратили уйму времени на то, чтобы расположить треки в нужном порядке: под какую песню лучше подать амюз-буш – поджаренные на гриле фиги, фаршированные сыром с голубой плесенью? Don’t Think Twice, It’s All Right? Или Cyprus Avenue? В итоге, когда пришла пора открываться, я, в туфлях на высоченном каблуке и с липнущими к голове мокрыми волосами, все еще бегала по ресторану и распечатывала меню, стараясь не обращать внимания ни на голые стены, ни на незажженный камин, ни на пустую вывеску.

В одном Гриффин оказался прав: отсутствие названия не помешало гостям нас отыскать. Все в городе знали, куда ехать. И в шести соседних городах тоже, судя по толпе, которая собралась у входа всего через пять минут после открытия, когда внутри уже не осталось ни одного свободного стула.

Даже стоять было практически негде. Знакомые и знакомые знакомых, не сумевшие зарезервировать столик на пять тридцать, семь тридцать или девять тридцать, с озабоченным видом толпились у стойки в надежде, что за одним из общих столов освободится место или в дверь войдет какой-нибудь более везучий приятель и к нему можно будет присоединиться. Джесси, который вызвался разливать напитки, еще не пришел, и одинокий бармен с наплывом гостей явно не справлялся.

От меня толку было мало. В роли хозяйки я выступала впервые в жизни – этим и объясняется опрометчивое решение надеть туфли на самом высоком каблуке – и вместо того, чтобы отправить гостей по домам, любезно предложив зарезервировать им столик на другой день, я раздавала невыполнимые обещания: «Подождите, пожалуйста, еще полчасика. Подождите, пока я не придумаю, куда вас посадить».

Голод и раздражение гостей росли с каждой минутой, и в конце концов я ускользнула от них на кухню, по-прежнему сжимая в руке стопку меню.

– Почему они не расходятся по домам? – спросила я у Гриффина, украдкой разглядывая в маленькое окошко недовольные лица гостей. – Разве они не понимают, что мне сейчас не до них?

Будь на месте Гриффина кто-нибудь другой, он бы ответил: «А ты не думаешь, что мне стоит задать тебе тот же вопрос?»

Но Гриффин только рассмеялся, легко и непринужденно, продолжая раскладывать по тарелкам теплый персиковый салат, а затем подошел к столу, где два его помощника, Никки и Доминик, готовили вкуснейшего лаврака с травами и сладким бальзамическим соусом его собственного приготовления.

– Не расстраивайся, – сказал Гриффин. – Сходи лучше в винный сарай за бутылочкой просекко. Поищи «Адами» – хорошее вино.

– «Адами»… – повторила я, и тут меня осенило: – И налить по бокалу каждому, кто согласится ждать до победного конца?

– Вообще-то я собирался сказать: «И налей бокал себе», но можно и так.

Я поцеловала его в щеку и с трудом открыла заднюю дверь, которую так и норовил захлопнуть ветер.

– Ты гений! – сказала я. – И настоящий профи!

– Только осторожнее! – крикнул мне вслед Гриффин. – Мы еще не провели в сарай освещение.

– Все под контролем. Скоро вернусь!

– Буду ждать, – отозвался он.

Я напрямик пошла к маленькому деревянному сараю. Стоял мороз, и я поплотнее обхватила себя руками. Но даже холод не помешал мне заметить великолепное ночное небо, на котором сияла зимняя луна и какие-то необычайные звезды. Еще никогда я не видела таких немыслимо ярких звезд, и мне невольно подумалось, что это добрый знак.

Я сняла висячий замок и вошла в сарай, освещенный только проникающим с улицы лунным светом. «Адами», – произнесла я вслух, напоминая себе, что ищу среди многочисленных темных бутылок. Часть из них все еще была упакована в ящики, большинство же расставлено по полкам и готово к употреблению.

Краем глаза я заметила на нижней полке шеренгу ярко-зеленых бутылок с оранжевыми этикетками – целый ряд «Адами».

Я наклонилась и достала две бутылки, изучив для верности надпись на этикетке. И тут прямо у меня за спиной раздался его голос:

– Привет, Адамс!..

Голос Ника. Говорит мне «привет». Без малейшего предупреждения. Я знала, что не ошиблась, и знала, что этого не может быть.

Я резко развернулась – так резко, что выронила обе бутылки. Во все стороны полетело зеленое стекло, и холодная пенистая жидкость залила несуразно массивные ботинки Ника и мои несуразно легкие туфли с открытым носком.