— Ты пьян и мелешь чепуху.

— Да что ты? А, по-моему, я достаточно трезв, чтобы говорить об этом. А-а, или ты мне не веришь? Думаешь, я лгу тебе? Нет, дорогой мой друг, я не лгу. Эти сопляки тебя не узнали, потому что они не знают ни хрена. Им ничего не сказало твоё имя только потому, что они в этой жизни ни черта не знают, особенно — каково это, быть могильщиком. Ведь они обычные отбросы общества, которые нацепили на свои грабли чёрные перчатки, и считают теперь, что мир падёт к их ногам, а бабы будут стелиться перед ними сотнями. Они… — Карпре подавился слюной и закашлялся. Велион только сейчас понял, что его собеседник уже почти перешёл на крик, но никто из их «компаньонов» не обращает на это внимание. Наверное, уже привыкли. — Они, — взревел прокажённый, наконец, вернув себе возможность говорить, — не знают, что жизнь могильщика — это увечья и смерть! Вот что такое жизнь могильщика! — он рванул на себе повязку. Велион увидел, как ткань пропитывается чем-то тёмным. Запахло гниющей плотью, причём не гноем, сочащимся из фурункула или раны, а смрадом разлагающейся плоти.

Истерика Карпре кончилась неожиданно. Он обессилено упал на стул и зашёлся в сухом плаче. Велион продолжал сидеть с каменным лицом, готовый оглушить истерика в любой момент. Но Карпре, кажется, успокоился. Его рыдания начали становится тише, интервал между всхлипами и вздохами становился всё длинней. Наконец он успокоился окончательно. Успокоившись, сразу потянулся за кувшином с элем.

— Пустой, — прохрипел он почти нормальным голосом. — Эй, вина сюда. А моему другу ещё эля!

— Я больше не буду, — сухо сказал Велион, отстраняя пустую кружку.

— Эй, могильщик, успокойся, — насмешливо произнёс Карпре. — Завтра не в дорогу. Выпей, отдохни.

— Я достаточно отдохнул.

— Вот в этом ты весь, Велион, мой старый друг. Ты не отдыхаешь. Ты не умеешь отдыхать. Ты переходишь от могильника к могильнику только для того, чтобы переходить от могильника к могильнику. Действие ради действия. Ты мало пьёшь, бабы тебя интересуют постольку поскольку… Ты существуешь, а не живёшь. Ты как собака, одни инстинкты. Я могильщик, и я буду ходить по могильникам, думаешь ты. Не ради денег, не ради баб. Мне не надо ничего, даже славы. Я просто хожу по могильникам, потому что я могильщик. Я мало пью и не употребляю наркотики, чтобы моя реакция не стала хуже, чтобы руки не тряслись, когда я буду ковыряться в очередном магическом куске говна. Я наберу себе чуточку, ровно столько, сколько мне надо, чтобы на выручку дойти до следующего города. Подкоплю немного денег к зиме, потому что зимой по могильникам лучше не ходить, да и не пройдёшь ты по могильнику зимой. И зимой всё изменится. Я буду жить в какой-нибудь халупе, где всё пропахло клопами, и жрать. Два месяца, ну или пока хватит денег. Жрать самый дерьмовый эль, упиваясь ежедневно, валяясь на полу, выблёвывая свой желудок. Я буду себя ненавидеть, жалеть, начну думать о самоубийстве… Но к марту всё это закончится. Пройдёт неделя или две, я приду в себя, ведь скоро апрель, а в апреле я снова выйду на большак и буду бродить от могильника к могильнику, от одного могильника к другому могильнику, от тысячного могильника к тысяча первому, и кончится это только в тот момент, когда я, наконец, постарею, и моя дрожащая рука сделает неверное движение, или меня прирежет за пару медяков в моём кармане троица разбойников.

Ты не человек, Велион, ты собака. Я, кажется, уже это говорил? Может быть. Я повторю ещё раз: ты собака, Велион. Собака, которая сидит на цепи, радуясь помоям, которые ей вываливает хозяин, радуясь дырявой конуре, в которой только гнилая солома, настолько набитая блохами, что кажется, что она шевелится. Собака может порвать цепь, загрызть хозяина, сбежать в лес, где будет охотиться и спариваться с суками. Но собака даже не думает об этом. Твоя цепь — перчатки. Эта цепь ограничивает лишь слегка, чуть-чуть, просто иногда надо заходить в могильники. Но в остальном — свобода! Вино, женщины — настоящая жизнь! Но ты, как и собака, этого не понимаешь.

Ну что, Велион, я прав?

— Прав, — сказал Велион коротко.

— И ничего не хочешь мне сказать?

— Хочу. Сказать, что ты, по-моему мнению, похож на человека ещё меньше, чем я. Что ты грязное животное ещё хуже, чем я. Что ты только тешишь себя свободой, которая весьма и весьма относительна.

— И ты прав, дорой мой друг. Будешь пить? Притронешься хотя бы к этой, малой свободе?

— Нет.

Велион встал, нацепил на пояс меч.

— Куда ты? — усмехнулся прокажённый.

— Прогуляюсь к озеру, — ответил Велион, снимая с рук перчатки и бросая их на стол.

— Это тоже лишь относительная свобода, — сказал Карпре ему в спину. — Перчатки никогда тебя не отпустят, ты лишь тешишь себя, думая, что снимая их, ты освобождаешься.

— Я знаю. И я снимаю их очень редко.

Озеро пахло тиной и рыбой. Если отойти подальше, запах рыбы пропадёт, и озеро будет пахнуть озером, а не рыбьими кишками. Но идти куда-то дальше совершенно не хотелось. Поэтому Велион сидел на гальке, покрывающей берег, и морщился, ощупывая своё лицо и шею, на коже которых одиночными волосками или даже клочками оставалась плохо пробритая щетина. Ничего удивительного, что в этом городишке не оказалось ни одного приличного брадобрея, но побриться хотелось жутко.

Могильщик оглядывал окрестности, хотя оглядывать было практически нечего. Порт представлял собой несколько причалов, объединённых одним деревянным помостом. К каждому причалу были пришвартованы по нескольку суден — от утлых лодчонок до, в принципе, добротных баркасов, на которых действительно можно было проплыть те сто миль, что отделяли остров от берега. На берегу в нескольких ста футов от причала даже стоял портовый кабак — небольшенькое зданьице с покосившейся крышей, но большой популярностью он, судя по всему, не пользовался — за тот час, что могильщик сидел на берегу, в него вошли всего два человека, причём, одним из них была старая проститутка. Наверное, ещё не время. А может быть, здесь всегда «не время». Велион слышал, что в нескольких милях к юго-западу, там, где из Лельского озера вытекает река Крейна, впадающая дальше на юге в Ядовитое море, стоит настоящий город-порт. Ничего удивительного в этом не было: Крейна — полноводная река, местами достигающая ширины в три мили, имея длину всего-то в пятьдесят, могучая в своей неторопливости, ведь Лельское озеро располагалось на небольшой высоте относительно уровня моря. Вот там, наверное, настоящие портовые кабаки. А если идти вниз по течению и добраться до дельты Крейны, начнётся мёртвая зона — множество могильников, когда-то бывших портовыми городами. Говорят, там прекрасное место для жизни, когда-то там наверняка ловили рыбу. Но теперь во время приливов Ядовитое море травит всё на десять миль от берега. Велион никогда там не был. Наверное, после похода, вернее — плаванья, за Сердцем Озера надо будет сходить в те края.

Невдалеке на мелководье плескалась кучка ребятни разных возрастов, чуть дальше — люди повзрослее. Солнце уже клонилось к западу, но до заката ещё было далеко, так что вода в озере сейчас тёплая. Могильщику жутко захотелось искупаться. Поразмыслив, он поднялся с гальки и направился в сторону озера.

На него косились, признавая чужого, иногда тихо перешёптывались, но меч на поясе могильщика говорил сам за себя. К тому же мужчин среди купающихся было немного — большинство сейчас, скорее всего, ещё рыбачило или коптило рыбу, или солило, или мололо вяленую мелочь для того самого рыбного теста. И некоторые из женщин смотрели вполне недвусмысленно, но пока могильщик хотел только купаться.

Велион скинул одежду, оставшись только в нижних штанах, сложил вещи в кучку, а сверху положил пояс с мечом. Потом медленно направился к воде.

Озеро прогрелось ещё недостаточно, всё-таки даже начало июля — рановато, чтобы купаться в таком водоёме, но вода всё равно оказалась вполне терпимой. Раздражало только то, что у берега был слабый откос, хотя это позволяло привыкнуть к прохладной воде постепенно. Могильщик прошёл с сотню футов, но вода поднялась только чуть выше пупка. Но, сделав ещё один шаг, он ушёл под воду с головой. Вынырнув, тотенграбер долго отплёвывался и фыркал, потом, наконец, поплыл дальше от берега.