Три недели спустя, когда склоны гор стали уже ярко-красными, медно-коричневыми и золотистыми, жена фермера, которая убирала солому на рисовом поле, увидела человека, одетого, как она потом вспоминала, в поношенные штаны и рубаху. На голове его была кепка с опущенным козырьком, прикрывавшим глаза. Он не ответил на приветствие, даже не обернулся, а пошел в горы по охотничьей тропке. Перед заходом солнца выше в горах его видели двое туристов. Он продирался сквозь заросли куманики к вершине. В руках у него было что-то, завернутое в холстину. Туристы решили, что это ружье.

Они последние из людей видели Тосио Иванагу живым. На вершине он сел в позу лотоса на теплую каменную плиту лицом к востоку.

К полуночи лес и горы стихли, слышалось только уханье филина. Тело пронизывал холод, но Иванага не двигался. Он не глядел на безоблачное небо, на серебро луны, на Млечный Путь, усыпавший пустоту своим семенем. Он смотрел в эту пустоту, думал о пустоте, готовил себя к пустоте.

Рассвет пришел быстро. Внизу по долине стлалась вуаль тумана. Послышались голоса жаворонков, дроздов и зябликов. Слабо заныли цикады, застрекотал сверчок, на ферме прокукарекал петух.

Иванага подождал, когда красный глаз солнца поднялся над горизонтом полностью. Он хорошо выбрал место: отсюда была видна Фудзияма, и солнце горящим диском вдруг увенчало ее макушку.

Иванага развернул холстину и вытащил самурайский меч. Сталь сияла и переливалась. Меч был изящен, как… танцовщица. Масахидэ поистине был гением!

Иванага вытянул меч в направлении к центру солнца, резко взмахнул им и повернул его кончик к себе. Не отводя взгляда от Фудзиямы, он выдохнул воздух и глубоко всадил острие в живот. Боль пришла как долгожданный друг. Счастьем было с ней встретиться. Иванага глубоко задышал носом. Глаза его блуждали. И все же что-то шло совсем не так, как надо. Он нахмурился, резко выдернул меч. Из раны стали выскальзывать внутренности, лилась кровь.

Иванага замер и снова всадил в себя лезвие. На этот раз все получилось. Он ощутил экстаз благодарности за мучительную боль, поднявшуюся к сердцу и выше. Его охватила дрожь. Он удовлетворенно выдохнул снова.

Иванага повалился боком на камень. Птицы защебетали громче. Свет солнца распространился, соединив Север с Югом.

Уборка риса уже кончалась, когда Мори в расшатанном старом поезде снова приехал в рыбацкую деревушку на берегу Японского моря. Горело жнивье, тракторы ушли. С деревьев свешивались апельсины, краснела хурма, на веревках вялилась рыба.

Сама деревушка показалась еще меньше, чем в прошлый приезд сюда, а господин и госпожа Хара — старше. Они снова провели его в дом, угостили зеленым чаем и хрустящим печеньем, обернутым в сушеные водоросли. Он рассказал, как погиб их сын, и старая госпожа Хара улыбнулась и закивала.

— Я рада, что он никому не причинил неудобства, — тихо сказала она.

Мори свел объяснения к минимуму. Их сына убили преступники, сказал он, которые уже арестованы. А двое из них, непосредственно повинные в его смерти, теперь тоже мертвы.

— Он не любил ввязываться в ссоры, — сказал старик. — Он никогда не ввязывался.

— Он боролся за то, что считал правильным для Японии, — сказал Мори.

— Мир странный, Мори-сан. Люди ссорятся по пустякам. Я как-то ездил в Токио… на церемонию по случаю выпуска. Мне там не понравилось. У людей есть все, чего им не нужно, а того, что надо… этого нет.

— Вот что, отец. У Мори-сан не так много времени…

— В Токио и не попробуешь настоящего краба, — сокрушался старик. — Он там не пахнет свежестью моря.

Госпожа Хара метнула на него такой взгляд, что он замолчал, и снова стала расспрашивать Мори о подробностях гибели сына. Мори рассказал, что мог. Когда пришло время возвращаться к поезду, госпожа Хара достала конверт, очевидно, с дополнительным гонораром, и низко поклонилась.

— Мы покорно благодарны вам за все, — сказала она. — Пожалуйста, окажите нам честь принять этот небольшой подарок.

Мори отрицательно покачал головой. Они оплатили его счет, а то, что он им рассказал, не стоило вознаграждения.

— Это очень любезно с ваше стороны, — сказал он в ответ, низко кланяясь, — но этого я принять не могу. Это нарушит правила нашей ассоциации.

Старая женщина выглядела смущенной.

— Одну минуту, — сказал старик. — У меня кое-что есть, что вам в самом деле понадобится.

И прежде чем Мори успел ответить, он прошел на кухню. Оттуда раздался стук молотка, и он вернулся, держа под мышкой деревянный ящичек. Он передал его Мори с таким видом, что отказаться было немыслимо.

На станцию они повезли его по той же дороге, мимо могильных камней между рисовыми полями, мимо рыбацких лодок, вытащенных на песок, мимо серьезных темнолицых школьников, играющих в камешки. Кто знает, подумал Мори, возможно, среди них есть и будущий Хара, и он когда-нибудь с упоением заиграет валютой, кредитными ставками, ценными бумагами…

Поезд уже стоял, ожидая отправления, локомотив попыхивал. Тормоза зашипели, раздались вдох-выдох поезда, и он загрохотал в реальность.

Старик Хара долго шел по платформе рядом с вагоном, помахивая на прощанье рукой. Госпожа Хара поспешала за ним. Мори помахал в ответ. Поезд набрал скорость, станция и деревушка остались позади.

Из ящичка доносился скребущий звук. Мори потянул крышку, но она не поддалась. Он вытащил из кармана складной нож и попытался проделать хотя бы щель, чтобы можно было заглянуть внутрь. Но гвозди сидели крепко. Мори поднажал, крышка отлетела, ящик перевернулся. Поезд входил в туннель, и уши заложило.

Перед Мори на скамье раскорячился самый большой из крабов, каких он когда-либо видел. Краб глядел с мрачной решимостью. Поезд втянулся в туннель, и все вокруг потемнело.

В 1920-х годах центр мира оказался в Париже. В 1950-х и 1960-х годах мир переместился в Соединенные Штаты. В 1980-х мир пришел к Токио. Моя первая (документальная) книга «Японцы» была написана в середине восьмидесятых годов. В ней я пытался представить свой личный взгляд на поразительно динамичные политические, экономические и социальные явления, развивавшиеся в Японии в то время. С тех пор произошли перемены. Во-первых, исследования иностранцев, касающиеся Японии и японцев, стали появляться редко — новая публикация попадает на книжный рынок едва ли раз в месяц. Во-вторых, перемены в Японии ускорились так, что суждения и выводы специалистов устаревают ко времени их обнародования.

Япония, которую критикуют ревизионисты, уже в прошлом. А нынешняя достаточно интересна для рассмотрения и анализа. Но и новые ее черты — по крайней мере некоторые из них — безусловно исчезнут, пока аналитики доберутся до них.

Япония меняется. Автор этой книги тоже меняется. Он не претендует на объективность своих позиций и взглядов. Полагаю, что многие читатели японского издания этой книги увидели здесь «Японию» совсем непохожую на их собственную «японскую Японию». В равной степени и «Америку», описанную в романе, вряд ли узнают многие американцы. Но обе версии имеют равные права на существование в сознании людей всего мира.

Токио с его отелями свиданий, барами-караокэ и «умными домами» — город сам по себе вымышленный.

Это продукт коллективного сознания десятков и сотен миллионов людей, протекающих через эту точку на карте. Англичанин девятнадцатого столетия, прибывший вдруг в современный Лондон, или американец начала века, прибывший в новый Нью-Йорк, нашли бы, чему удивиться, но все равно признали бы эти мегаполисы собственными. Пришелец же из Японии эпохи Мэйдзи воспринял бы Роппонги, Харадзюку и Синдзюку инопланетными поселениями на японской земле. Ощущения искусственности и непостоянства — особенно присущее эротической жизни города — существенно отличают Токио от других крупных городов всего мира. Немецкий кинорежиссер Вим Вендерс говорит: «Жить в Токио — означает обитать в чьем-то сне»…