Однажды я украл коробку консервов. Коробка мне очень понравилась, так как на ней была нарисована хорошенькая свинка с розовым рыльцем и закрученным хвостиком. Содержимое интересовало меня очень мало, но упаковка положительно очаровала.
Меня заметили в магазине в тот момент, когда я, забыв про все на свете, любовался свинкой.
Владелец магазина приказал схватить меня и отдать в руки полиции, но его жена этому воспротивилась и, хотя я весь был в грязи и лохмотьях, повела меня к себе.
Я долго не мог прийти в себя от изумления; меня поразила роскошь новой обстановки после логовища супругов Сильвер.
Добрая женщина дала мне поесть и была поражена моей жадностью и неумением обращаться с приборами для еды: у Сильверов мы ели (в те редкие дни, когда бывало что есть) просто руками и из общей миски, точно звери.
Когда я насытился, она стала журить меня за то, что я украл, но делала это так ласково и нежно, что глаза мои наполнились слезами. Тронутая моим раскаянием, она поцеловала меня, всунув в руку маленькую серебряную монету, и подарила мне коробочку со свинкой.
До сих пор никто меня никогда не целовал. Эта материнская ласка глубоко меня потрясла — на душе стало вдруг светло и радостно.
— Нехорошо, стыдно воровать! Ты больше не будешь этого делать, не правда ли, мой дорогой малютка? — почти умоляюще спрашивала меня мягким, ласковым голосом моя благодетельница.
— Нет, я не буду больше красть, сударыня… Никогда, никогда… клянусь вам.
Она еще раз поцеловала меня и сказала, прощаясь:
— Когда тебе нечего будет есть, приходи сюда; ты всегда найдешь бутерброд и чашку кофе.
Я ушел от нее совершенно преобразившимся.
Первым моим побуждением было желание освободиться от коробочки, напоминавшей о прошлой жизни, с которой мне страстно хотелось порвать. Ни минуты не задумываясь, я бросил ее в водосточную трубу, несмотря на то что мне грозила перспектива остаться без обеда.
Радуясь своему мужественному решению, я крепко зажал в руке подаренный мне шиллинг и поклялся никогда его не тратить.
— И вы сдержали слово? — спросила с любопытством Элиза, сильно заинтересованная этой необычайной биографией.
Стальное Тело показал никелевую цепочку своих часов, и она увидела болтавшуюся на ней в виде брелка блестящую монетку, потертую от времени.
— Это мой талисман, — сказал он с улыбкой, — и я не взял бы взамен целое состояние.
— Но как же вы перебивались? — возобновила прежний разговор Элиза.
— Голодом, несмотря на скудость такого питания.
— Что же с вами стало потом?
— Я долго блуждал без определенной цели, руководствуясь одним лишь желанием: не возвращаться к супругам Сильвер, где меня поили водкой и обучали красть. Этого я достиг вполне, так как забрел в такую отдаленную часть огромного Нью-Йорка, что не мог найти логовища старых бродяг даже при сильном желании.
Тогда-то началось для меня поистине ужасное существование. Я остался без крова. Мне приходилось проводить ночь где попало: на тумбах, уличных скамьях, у порога домов, на строительных лесах, в извозчичьих дрогах, вагонах — словом, всюду, только не в постели.
Я оспаривал свою жалкую трапезу у крыс и собак…
А между тем мне было не более шести лет!
Я испробовал все уличные ремесла: был чистильщиком сапог, посыльным, разносчиком газет и зарабатывал с горем пополам несколько пенни в день.
Босой, оборванный, с непокрытой головой, терпел я зимнюю стужу и летний зной. Любой другой мальчуган не перенес бы подобных лишений, меж тем как для меня, благодаря могучей организации, они прошли бесследно.
— Один… в таком возрасте!.. Ни ласки, ни поцелуя… ни совета… И какое притом ужасное одиночество! О как должны были вы страдать!..
— Тем более, что от природы у меня было любящее и привязчивое сердце. Я имел несколько маленьких товарищей, но все это были бездельники, прошедшие школу супругов Сильвер.
Моими лучшими друзьями были бродячие собаки и философы-бродяги, перебивавшиеся, как и я, со дня на день.
Больнее всего было то, что я никак не мог отыскать магазин со съестными припасами, сыгравший столь важную роль в моей судьбе.
Я, кажется, отдал бы всю свою жизнь, чтоб еще раз увидеть дорогое существо, которое одним словом, одной лаской вырвало меня из пучины, куда я стремглав скользил по наклонной плоскости. К сожалению, я был знаком лишь со своим кварталом и не знал улицу, где жила моя спасительница.
Приблизительно до восьми лет влачил я подобное существование.
Тогда я стал довольно часто посещать рейд и доки, надеясь когда-нибудь отплыть в открытое море, непреодолимо притягивавшее меня.
Счастливый случай свел меня с капитаном трехмачтового французского судна, нуждавшимся в юнге.
С замиранием сердца предложил я ему свои услуги и — представьте себе мою радость — был охотно нанят. Наше судно в тот же день покинуло американский берег.
Мое имя занесли в корабельные списки, и я официально стал равноправным членом экипажа.
Итак, я завоевал себе кой-какое положение! Я обладаю убежищем, гамаком, имею право на порцию!
Какая радость!.. Какое счастье!..
Есть дети, которые смотрят на пост юнги, как на величайшую муку; мне он казался раем!
Я принялся выполнять свои обязанности с таким старанием, выказал столько прилежания и рвения, что скоро заслужил всеобщее уважение.
Наш капитан, грубый и в то же время бесконечно добрый бретонец, сильно ко мне привязался и просто души во мне не чаял.
Бедный капитан Порник!
Он был для меня настоящим отцом. С удивительным терпением научил меня читать, писать и считать, сделал из меня искусного моряка и — я с гордостью это сознаю — честного человека.
Целых десять лет прожили мы, не разлучаясь друг с другом, и образ его так живо запечатлелся в моей памяти, что я всегда могу представить себе его таким, каким видел в страшную минуту, разделившую нас навеки.
— Ваш благодетель умер? — мягко спросила Элиза.
— Да, — сказал со вздохом ковбой, и его светлый взор затуманился под наплывом грустных воспоминаний.
Мы вернулись во Францию, и я провел несколько приятных месяцев в семье Порника, в Роскофе, где мой дорогой капитан имел небольшой домик.
Как только мы прибыли в Веракрус, на нашем корабле вспыхнула желтая лихорадка.
Ужасная болезнь уносила одного за другим.
Капитан умер последним на моих руках… и я остался снова один, пощаженный страшным недугом.
Отдав последний долг своему благодетелю, я объехал всю Мексику вдоль и поперек, чтоб рассеять охватившую меня тоску.
Поступать на другое судно, под команду другого капитана у меня не хватало духа.
Мне снова предстоял выбор нового ремесла, но теперь я имел долголетний опыт и обладал железным здоровьем, так что ничто в мире не было мне страшно.
Подумав, я остановился на профессии ковбоев, с жизнью которых ознакомился, путешествуя по Мексике.
Сказано — сделано. Я немедленно отправился на границу между Мексикой и Северо-Американскими Штатами и пополнил ряды свободных сынов вольной прерии.
С той поры я уже не расставался с широкими степными просторами.
ГЛАВА XVII
Чтобы не оставлять ферму без защиты, каждый из них по очереди отправлялся в сопровождении нескольких ковбоев на розыски супругов Дэрош.
Элиза всегда с нетерпением ждала их возвращения, надеясь, что розыски увенчаются успехом и она сможет обнять обожаемых родителей.
Увы! Каждый раз ее ждало жестокое разочарование и из груди ее вырывался тяжелый вздох, когда на свои нетерпеливые расспросы она получала один и тот же ответ:
— Никаких вестей, сударыня!
Между тем дни проходили за днями, а Элиза и Стальное Тело не замечали, как отношения их принимали все более и более интимный характер.
