Во всяком случае, той зимой я была на волосок от смерти, но Бьярни Херьёльфсон всячески поддерживал нас, и я поняла, что могу доверять ему. Он был язычником, как и его отец, но мне казалось, что по своей природе он верующий.

В Херьёльфснесе был христианин, вольноотпущенник, кельт с Гебридских островов. Той зимой он уехал в Эриксфьорд, так как Тьёдхильд, жена Эрика, послала за ним. Херьёльф сказал, что Тьёдхильд хотела поговорить с ним о новой вере. Мой отец выдохнул с облегчением. Он считал, что его собственное крещение может показаться помехой в Гренландии. Ведь Эрик был не из тех людей, что жаловали новых богов.

— Эрик всё такой же, — сказал Херьёльф, когда Торбьёрн спросил его об этом. — Но Тьёдхильд готова без конца слушать о новом боге. Не самая благополучная ситуация. Но ты сам всё увидишь. Думаю, будет лучше, если мы больше не будем обсуждать это.

Мой отец запросто мог поменять веру, если это было выгодно, но я чётко дала понять, что не сделаю этого. Не потому что я так уж глубоко веровала, а, боюсь, из-за того, что презирала отца, и вела себя как зануда.

— Надеюсь, что встречу в Эриксфьорде христиан, — сказала я. — Рада, что вы сочувствуете им.

Херьёльф не обратил внимания, но Бьярни задумчиво посмотрел на меня. Когда остальные вышли, чтобы на зиму вытащить на берег корабль моего отца, он подозвал меня и показал мне надпись, выжженную на изголовье его кровати.

— Ты можешь прочесть это?

— Нет.

— Тогда я прочту тебе по памяти:

Я молю Господа

Направить меня в моих странствиях

Пусть Господь на небесах

Раскинет надо мной свою распростёртую длань.

— Это звучит примерно так, насколько я помню. Я не христианин, но уважаю того, кто сделал эту надпись. Он вырезал её для меня, прежде чем отправился в Братталид. Я нисколько не удивлюсь, если Тьёдхильд поверит в то, что он ей расскажет. Вот увидишь.

Я попросила Бьярни повторять те слова до тех пор, пока не запомнила, и с тех пор использую их вместо заклинания. Лучшее заклинание — обычные слова. Их легко носить с собой, не теряя. Я почувствовала, что после этого Бьярни стал моим другом. Херьёльф мне тоже нравился. Это был добродушный человек и рачительный хозяин. Той зимой он столкнулся с немалыми трудностями, ведь на его плечах лежала судьба целого поселения. Он был уверен, что этой страной владеет злой дух, и поэтому в середине зимы послал за искусной колдуньей, которая жила в доме Торкеля.

Когда пришла эта колдунья, Торбьёрг, признаю, поначалу она произвела на меня впечатление. Уверена, она положила на меня глаз. Думаю, она хотела, чтобы я стала похожа на неё. Торбьёрг совершенно отличалась от Халльдис — ей нравилось устраивать представления, и думаю, при этом она скорее наслаждалась показной стороной ритуала, чем заботилась о его сути. Но я не могла отказать ей. Я хотела, ведь придерживалась другой веры, но поняла, что она делает, и что-то во мне ответило. Я исполнила свою роль так же хорошо, как и она, и меня ошеломило то видение, которое она вызвала.

Я не хочу описывать здесь ничего, что связано с колдовством. Только не здесь, в этой озарённой солнцем обители. Эта женщина, должно быть, уже давно умерла, и всё это произошло в другой стране. Думая об этом, я слишком многое вижу её глазами, а я совсем не желаю этого.

Я, Торбьёрг, призванная в зал Херьёльфа в зимнее солнцестояние в год страшного голода, и вот что я вижу.

Я сижу на почётной скамье за столом Херьёльфа. Я вижу мужчин, пропавших на охоте, тех, кто никогда не вернётся с рыбалки. Женщин, что умерли от голода, отдав последнюю еду своим детям. Я вижу младенцев, которым не суждено выжить и узнать свои имена. Вижу путешественников, их тела распухли от морской воды, их много — больше, чем живых, собравшихся здесь. Впервые в этой новой стране, число мертвецов превысило число живых. Беззаботное время ушло.

Живые и мёртвые столпились вокруг стола, белая кожа обтягивает кости. Глаза живых блестят от голода, глазницы мертвецов пусты. Я вижу молодую девушку с бледным лицом и язвами на руках. Над ней парят два призрака, она сидит рядом с почётной скамьёй и не сводит с меня глаз. Прежде чем вкусить эту скудную пищу, я должна провести ритуал. Я смотрю ей в лицо, и вижу — она очень хорошо знает, о чём я говорю.

Я прошу женщину помочь мне пропеть заклинания, я знаю — она единственная здесь, кто может сделать это как следует. Но она не выходит. Наоборот, она опускает глаза и сплетает ладони. Я жду, чтобы кто-нибудь заговорил с ней. Как я и ожидала, Херьёльф повторяет мою просьбу.

— Есть здесь кто-нибудь, кто может пропеть заклинание? Отзовитесь сейчас же, от этого зависит, переживём ли мы эту зиму.

Она негромко отвечает ему.

— Я не колдунья, но в Исландии моя приёмная мать научила меня петь заклинание, о котором ты говоришь.

— Тогда выйди.

Я чувствую тревогу Херьёльфа, и когда она отвечает, то понимаю, из-за чего.

— Я говорила тебе, что я христианка. Я не могу участвовать в этом.

Она говорит это, и всё же не принесла с собой в зал Херьёльфа новых богов. Раньше у нас был христианин, и его бог не жалует меня. В отличие от него эта девушка хорошо знает, кто я такая. Я жду, чтобы Херьёльф разрешил этот вопрос.

— Гудрид, ты наша гостья. Мы разделили с тобой всё, что у нас есть, и ты знаешь, мы сделали это, хотя сами еле сводим концы с концами. Могли ли мы сделать ещё что-то? Возможно, тебе под силу спасти всех нас. Я не понимаю, как ты можешь отказываться.

Некоторое время она молчит, заламывая сплетённые пальцы.

— Ты прав, — говорит она, наконец. — Я не могу отказаться.

Я почувствовала её силу, прежде чем услышала её пение, но как только она запела, я ощутила эту силу каждой косточкой. Ноты звучат внутри круга, образованного нами, и вот, я вижу перед глазами тайные образы — древо изобилия, вырастающее из сухих ветвей. Я вижу вслед за зимой цветущую весну, голод и болезнь уходят в вечную тьму. Я вижу, как наше поселение растёт и процветает, пока последнее поколение не канет в тумане веков. И я вижу молодую женщину, она покидает нашу Зелёную страну и пускается в ужасное путешествие за пределы мира смертных. Я вижу корабль, идущий на восток, он достигает берега Исландии на закате, а женщина, уже не столь молодая, стоит у руля. И её сила настолько больше моей, что мне понятно — я прошла свой длинный путь лишь для того, чтобы проложить дорогу ей.

Двенадцатое июля

Я ненавидела Торбьёрг. Она запятнала моё имя, использовала меня, и впоследствии это бросило тень на всю мою жизнь. Вспомни, я была молода, и понятия не имела, насколько это всё серьёзно. Я считала её старой дурой и ненавидела за то, что она притворялась той, кем была моя приемная мать. Не забывай, я только что потеряла Халльдис. Никто об этом не вспоминал. Отец со мной не разговаривал, и никто в Херьёльфснесе не знал ни Халльдис, ни Орма. Смерть в Гренландии — в сущности, пустяк, из-за которого нет причин поднимать суету. Иногда я думаю, а пережила ли вообще то путешествие и гибель людей. Понимаешь, это моя вина. Халльдис отправилась с нами потому, что любила меня, а Орм — потому что любил её. Со мной опасно находиться людям, которые меня любят.

Теперь я знаю, меня околдовали. Это очень серьёзное слово, я вижу, как ты вздрогнул. Не бойся меня, Агнар. Теперь уже нечего бояться. Карлсефни разрушил эти чары более сорока лет назад, и я продолжаю славить Господа за это. Каждый день я благодарю Бога за Карлсефни. Он вывел меня из ада, но я забегаю вперёд в своём рассказе. На чём я остановилась? Ах да, та ведьма в Херьёльфснесе. Я ненавидела её Агнар, ненавидела её.

Прости, что ты сказал? Я задремала? Прошу прощения. Да, всю зиму она преследовала меня. Так мне казалось. На самом деле она жила на дальней от дома Херьёльфа окраине поселения. Но после того как сработала её магия, она стала приходить повидать меня. Тогда я не понимала, что она со мной сделала. Она никогда об этом не упоминала. Возможно, она злорадствовала; я же просто считала её досадной помехой. Нет, не совсем так, — я презирала её и показывала это открыто, насколько мне хватало смелости. Тогда для меня было сложное время, Агнар. Я была молода, почти ещё ребёнок, и испытала сильное потрясение во время нашего жестокого путешествия. Я хотела быть обычной, как все, но это оказалось невозможным. В Херьёльфснесе были и другие девушки, мои ровесницы. Я изо всех сил старалась походить на них. Я научилась украдкой поглядывать на мужчин и хихикать, обсуждая их. Обычно мы сидели в хлеву, там было немного теплее. Девушка по имени Ингрид была у них кем-то вроде вожака. Она забиралась на спину быка, который стоял запертый в хлеву среди коров — полагаю, Ингрид нравилось дразнить его. Бык, зажатый в тесном хлеву, не мог двигаться, животные тоже страдали от голода. Если бы скотину не разместили так плотно друг к другу, животные не смогли бы стоять от голода. Когда Ингрид забиралась быку на спину, он закатывал глаза и фыркал, но не мог пошевелиться. Остальные девушки обычно сидели на деревянных перегородках в темноте. Я всё ещё могу вспомнить запах того места. К весне на полу накопился такой толстый слой навоза, что мы едва не задевали головами крышу. Это единственное место, где было тепло, а ещё туда не заходили взрослые и мужчины. Каждый раз, когда я вдыхаю запах зимнего хлева, то мысленно возвращаюсь в то время.