Однако он, доктор Берестов, знал: кандалы — это быда дань традиции. И еще — реверанс в сторону родственников жертв. Как будто тех утешил бы факт, что человек, отнявший у них всё, в последние минуты своей человеческой жизни передвигался стреноженным, словно лошадь на пастбище.

Зуев мог видеть через стекло, кто пришел на него посмотреть — это тоже было частью процедуры. Так что, когда женщина, сидевшая от Макса через два стула, вскочила на ноги и бросилась к стеклу, Зуева качнуло в сторону — словно он опасался её гнева.

— Ты!.. — Она бешено, исступленно ударила в пуленепробиваемое стекло двумя кулаками, а потом еще и врезалась в него всем своим худощавым телом. — Ты, мразь, убийца, вонючая тварь!.. Тебя надо было убить двадцать восемь раз — сколько умерло наших детей!

Максу было известно: это — мать Валерки, лучшего друга Сашки Герасимова. И несчастная женщина явно не знала, что здоровенный мужик с рукой на перевязи, сидевший сейчас в зале — это вернувшийся из небытия Сашка. Все осведомленные об этом лица хранили молчание. Сашкины родственники — из-за того, что их мальчик прошел реградацию нелегально. Наташка — потому что так ей велела её мама, которая сидела сейчас с нею рядом. Макс имел разговор с госпожой Зуевой — и дал ей понять, что снисходительное отношение корпорации «Перерождение» к проблемам её дочери будет напрямую обусловлено её молчанием. А сам Сашка молчал, не раскрывал своей истинной личности, просто потому, что не смог бы иначе смотреть в глаза родным своих одноклассников. Хоть и не было никакой его вины в том, что из всего класса выжил только он один.

Правда, Макса удивило то, что Валеркина мать говорит про двадцать восемь человек — ведь Наташку-то она видела! Но потом он решил: для родителей все дети умерли еще в октябре 2081 года. И появление здесь живой и здоровой Наташки казалось им нонсенсом, совершенно несуразной вещью — всё равно, как если бы здесь появился человек, называющий себя воскресшим поэтом Пушкиным.

Валеркину мать тут же мягко и ловко подхватили под руки охранники, к которым подбежала также и женщина-психолог, которую вызвали дежурить во время процедуры не-казни. Как видно, подобные эксцессы были в этой клинике отнюдь не в диковинку. И минуты на три все — включая самого Макса — отвлеклись от того, что происходило за пуленепробиваемым стеклом. Лишь тогда, когда мать Валерки вывели из зала со стульями, и там снова повисла тишина, Макс наконец-то посмотрел, что творится в операционной.

Зуев уже лежал на длинном медицинском столе, и пластиковые кандалы с него успели снять. Вместо них запястья и щиколотки бывшего директора зоопарка защелкнули в специальные захваты, которые на этом столе имелись. Петр Иванович что-то быстро говорил — поворачивая голову поочередно к каждому из своих восьми не-палачей. Наблюдателям не было слышно, какие слова он произносит: стекло было еще и звуконепроницаемым.

Однако в этом стекле имелся специальный динамик. И вот-вот должен был наступить момент, когда его включат.

Январь 2087 года

Москва

1

Прибывший в клинику юрист включил микрофон только в своем отдельном отсеке — чтобы наблюдатели могли слышать, как он зачитывает укороченную версию приговора. А Зуева, продолжавшего что-то бормотать, по-прежнему не слышал никто. Их назвали двадцать семь — имен его жертв. Но, похоже, никто кроме Макса не обратил на это внимание.

Каждое имя было для Макса — всё равно, что выплеск крутого кипятка ему на кожу. Он даже сам от себя не ожидал такой реакции: он вздрагивал, передергивал плечами и жаждал сбежать после каждого услышанного имени. В душе его уже полгода царило некое подобие мира — с тех самых пор, как Настасья стала его невестой и поселилась вместе с ним в Москве. И вот теперь приговор бывшему директору зоопарка словно вернул ему память о том, что он, Максим Берестов, не имел никакого права забывать: все эти люди, чьи имена перечисляли сегодня, были бы живы и здоровы, когда б ни его, Макса, пронырливый ум и фатальная везучесть. Ну, скорее всего были бы живы и здоровы.

А судебный юрист будто издевался над ним: выговаривал слова приговора веско и с пафосом — так, как если бы он зачитывал, к примеру, американский Билль о правах. Этот мужчина лет тридцати пяти — невысокий, рыжеватый, с далеко отступающими ото лба волосами — явно не впервые исполнял в особой клинике такую роль.

«Да он прямо кайф от этого ловит! — подумал Макс. — Но странно, что Дарью Воробьеву он не назвал среди тех, кого Зуев угробил. Хоть она и была его подельницей, но всё равно — пострадала от его руки».

Макс присутствовал во время Сашкиного выступления на суде, который проходил в конце прошлого года. И слышал, как тот поведал всю правду о роли своей бывшей учительницы в уничтожении его школьного класса. Однако Дарья Степановна Воробьева отошла в лучший мир еще два года тому назад — если, конечно, подобный мир мог существовать для таких, как она. И Сашка высказал тогда на суде просьбу: отправить туда сразу же, без всяких эстракций, и Петра Зуева. Высказал — поскольку давал показания на заседании, закрытом и для публики, и для журналистов. Провести заседание в таком режиме оказалось непросто — слишком уж резонансным было то дело. Но на этом настоял адвокат, нанятый «Перерождением» (а, точнее — лично доктором Берестовым). Мотивация была: свидетель несовершеннолетний, и психика его пошатнулась за время пребывания в состоянии безликого. Но главной причиной стало, конечно же, то, что Сашкино инкогнито нужно было сохранить любой ценой. Иначе жизнь его самого и его семьи превратили бы окончательно в ад и журналисты, и соседи, и просто любознательные граждане, которые прямо-таки жаждали узнать: каково это — быть безликим?

Разумеется, Сашкину просьбу и не подумали удовлетворить. Нарушать конвенцию об отмене смертной казни никто не собирался. И сейчас Макс, отвернувшись от беззвучно бормочущего директора зоопарка, поглядел на преобразившегося Александра Герасимова. Однако тот в его сторону больше не смотрел. Он глядел безотрывно — даже не на Зуева: на его дочку Наташу.

А вот сама Наташа — та не отводила глаз от приговоренного. И на губах её играла кривая и какая-то нехорошая, непонятная улыбка. Макс подумал было: она хочет поймать взгляд отца. Однако Петр Иванович про свою дочь — да и вообще про всех, кто находился за стеклом — явно позабыл напрочь. Не до них ему было. Уж он-то прекрасно знал, что сейчас будет с ним происходить — как-никак, он самолично произвел экстракцию двадцати восьми человек.

Но — и он сам обманулся в своих ожиданиях, и все те, кто присутствовал в тот день на страшной процедуре. Хотя — позже Макс думал, что кое-кто наверняка был готов к тому, что произойдет после того, как приговор будет зачитан и военные медики приготовятся дать Петру Ивановичу Зуеву наркоз. Кто-то ведь должен был организовать всё то, что случилось дальше.

2

Блэкауты случались в российской столице и прежде. И, пожалуй, даже чаще, чем в других городах Евразийской конфедерации. Мегаполис-то был огромный. И специалистов, которые должны были поддерживать в рабочем состоянии его электросети, нужны были тысячи. А их число за последние годы катастрофически убыло. Но — в таких учреждений, как особая клиника на окраине города, отключения не должны были происходить ни при каком раскладе. Во-первых, в ней наверняка имелось несколько резервных генераторов. А, во-вторых, прерывать процесс экстракции из-за отключения света — это было бы равносильно тому, чтобы нарушить пресловутую конвенцию о запрете смертной казни. Прерванную процедуру не пережил бы никто. Хотя — это наверняка было бы равносильно акту милосердия.

Все наблюдатели, что сидели на стульях рядом с Максом, как по команде ахнули, когда во мрак одновременно погрузились оба помещения — и зальчик для наблюдателей, и псевдо-медицинский кабинет за стеклом, где приговор должны были привести в исполнение. Судебный юрист, еще не успевший отключить микрофон, издал горлом что-то вроде удивленного кряканья, но тут же взял себя в руки.