6 января 2087 года

1

Что красота спасет мир — это Максим Берестов усвоил накрепко еще с детских лет, когда впервые прочел «Идиота». Федор Михайлович Достоевский был не только любимым писателем Филиппа Рябова, Настасьиного отца. Достоевский во второй трети двадцать первого века стал почти что культовой персоной в Санкт-Петербурге, где Макс провел свое детство. И всё, что вышло из-под пера Федора Михайловича, он прочел. Правда, родился-то Макс в Москве — и это, должно быть, каким-то метафизическим образом повлияло на его литературные пристрастия. Поскольку любимым писателем великого генетика стал тот, кто питал самую сильную привязанность именно к Великому городу — Первопрестольному граду.

А теперь Макс, идя от машины Ирмы фон Берг в сторону гомонящей толпы людей за полицейским заграждением, озирался по сторонам и задавал себе вопрос: не ошиблись ли все толкователи творчества Федора Михайловича? О той ли красоте гениальный писатель вел речь? Про красоту и её ценность Макс знал всё — с практической точки зрения. Ведь не из одних же идеалистических побуждений стал он когда-то — вместе со своим единокровным братом Денисом — соучредителем корпорации «Перерождение»? Корпорации, которая так разбогатела на торговле красотой, как это никому и никогда не удавалось за всю историю человечества. Однако же — красота могла быть и другой, непродажной. И Макс теперь спрашивал самого себя — с ошеломляющим изумлением — как же он мог прежде этой красоты не замечать?

Так что — глядел он вовсе не на толпу, к которой шел. Он озирался по сторонам, поражаясь тому, что видел — за оградой санатория, снаружи. Там, где зеваки не гомонили и тележурналисты не бубнили в свои микрофоны, и полицейские не сновали со сведенными заботой лицами, по которым в морозный январский день обильно катился пот.

Сосновый бор с трех сторон подступал к санаторию и стоял сейчас дивно, сказочно красивый. Медноствольные сосны с иссиня-зеленой хвоей, земля с пожухлой травой под ними — всё это было покрыто теперь тончайшим кружевом голубоватой изморози. С утра ударил мороз, предрождественский ледяной туман затвердел мельчайшими иглами, и казалось, что кто-то тончайшей кистью нанес на пейзаж белую и серебряную краску.

Этот посеребренный лес не просто восхищал — завораживал. Макс сперва пошел медленнее, потом — стал приостанавливаться после каждых двух-трех шагов. А после — и вовсе застыл на месте, обозревая этот невиданный (и прежде — словно бы невидимый для него) мир. Чистейшая радость — вот какое чувство охватило его. Макс перестал ощущать промозглую влажность студеного воздуха. Перестал помнить о том, что происходит сейчас у него за спиной. Даже почти позабыл о том, какое сообщение отправила ему сегодня утром Настасья. Зато он не просто видел — он словно бы осязал и поглощал всю эту красоту.

Он стоял так довольно долго. Может быть, непозволительно долго — минут десять, не меньше. Однако он хотел впитать в себя всё это: игольчатый иней на деревьях и на жухлой траве, туманную серость низкого неба, желтизну петляющей между соснами тропинки — прежде чем делать то, что должен был. Вся эта красота — вневременная, не имевшая никакого отношения к тому, что происходило здесь сегодня — должна была стать щитом для него. Максу нужно было отгородиться. Перестать ощущать себя частью того безумия, которое вот-вот должно было захлестнуть его.

Но краешком глаза он видел, что на него начинают уже поглядывать из толпы. И он не сомневался, что Ирма фон Берг вот-вот выйдет из своего электрокара и поспешит к нему — если только еще не сделала этого. Макс опустил глаза и прикрыл их на пару секунд — лелея надежду, что, когда он откроет их снова, уже обернувшись, прекрасная картина никуда не исчезнет, останется с ним. Так — с закрытыми глазами — он и совершил разворот кругом. А когда он глаза раскрыл, то первыми, кого он увидел, были двое полицейских в зимней форме, которые размашисто шагали к нему. Были уже шагах в пяти или шести от него.

— Ну, пора… — прошептал Макс, широко раскинул руки — как если бы собирался взлететь — и выкрикнул, сам удивляясь силе собственного голоса: — Я Максим Берестов! Ведите меня к ним!

И, едва он это выговорил, как у него словно бы раскрылся третий глаз. Внезапно он понял, что это было за серебро — покрывшее лес, кусты и сухую траву под ними. Это была седина — сосновый бор поседел в одночасье, как если бы осознал всей своей древесной сущностью, что сейчас творится вокруг. А, может быть, и провидел то, что еще только будет происходить.

2

Макс отстегнул от нагрудного кармана зимней куртки бейдж, на котором успели отпечатать надпись в две строчки: Максим Алексеевич Берестов, сопредседатель совета директоров корпорации «Перерождение». А над этой надписью красовался символ корпорации: дракон Уроборос, кусающий собственный хвост. Сейчас никакой бейджик Максу для идентификации не нужен был. Все, кто находился возле здания захваченного санатория, да и все, кто смотрел ЕНК — Единый новостной канал, с сегодняшнего дня знали Макса в лицо.

Сунув запаянную в пластик карточку во внутренний карман зимней куртки, Максим Берестов распахнул стеклянные двойные двери парадного входа в санаторий, возле которых нес караул полицейский полувзвод. И шагнул в сероватый сумрак неосвещенного вестибюля. А где-то за его спиной громко вещала журналистка ЕНК — вела репортаж в прямом эфире:

— Только что, — тараторила она в микрофон, — Максим Алексеевич Берестов сделал публичное заявление, которого требовали от него противники технологии реградации, захватившие санаторий для особых пациентов. Берестов пообещал: если все заложники будут отпущены целыми и невредимыми, он отзовет свой патент на новую биотехнологию. А без этого патента корпорация «Перерождение» не сможет начать реализацию своего самого амбициозного и широкого анонсированного проекта — возвращения к нормальной жизни миллионов безликих. Сложность ситуации усугубляется еще и тем, что господин Берестов сам прошел трансмутацию. И только что зрители нашего телеканала смогли увидеть, как он выглядит теперь. А в данный момент Берестов Максим Алексеевич, согласно второй части выдвинутых условий, в полном одиночестве заходит в санаторий, чтобы лично…

Её следующих слов Макс уже не расслышал — захлопнул за собой двери. Да и не было у него необходимости журналистку слушать. Он и без того прекрасно знал, что именно ему предстоит.

3

Их было четырнадцать человек. По крайней мере, именно столько мужчин, натянувших на лица лыжные маски, Макс насчитал в просторном конференц-зале захваченного санатория. К удивлению Макса, помповые ружья «Лев Толстой» держали в руках только шестеро: те, кто охранял двери зала, где ряды кресел с полукружьями длинных столов между ними амфитеатром уходили вверх от небольшого помоста с трибуной. Остальные захватчики просто стояли с пустыми руками или ходили по широким проходам, с невозмутимым видом оглядывая пленников. Те сидели не в креслах, а на полу, заведя за голову руки со сплетенными пальцами. На Берестова ни один из несчастных даже не посмел поднять взгляда. Они не глядели также и на экран огромного телевизора, установленного позади помоста. Звук был отключен — по крайней мере, в данный момент. Но и без него было понятно, о чем идет речь: на экране продолжала говорить в микрофон та самая журналистка из ЕНК. И — показывали снаружи санаторий, внутрь которого Макс удостоился теперь попасть.

Макса поразил запах, стоявший в помещении. И поначалу он решил, что где-то поблизости засорилась канализация. Лишь минуту спустя он понял, в чем было дело — когда одна из заложниц, симпатичная женщина лет тридцати, робко, словно школьница, подняла руку. К ней неспешно, вразвалку подошел один из мужчин в маске, и она что-то шепотом сказала ему. Тот лишь ухмыльнулся в ответ: