За двое суток, прожитых в Новом Афоне, Строгов обошел окрестности и территорию совхоза, в недалеком прошлом знаменитого монастыря.

По вечерам, возвращаясь в свою маленькую комнату в так называемой нижней гостинице и с трудом раздеваясь, он валился от усталости на жесткую узкую монастырскую койку и засыпал тяжелым сном. Просыпаясь, чувствовал ломоту в суставах, но, отдохнувший и посвежевший, лежа в кровати, Николай Павлович мысленно перебирал и анализировал вчерашние впечатления. Он побывал в мандариннике, в масличной роще, на огородах, на ферме и в мастерских этого большого культурного хозяйства.

Монастырь был ликвидирован несколько лет тому назад. Часть монахов уехала с Кавказа на север, некоторые расселились по окрестным селениям, другие остались в Афоне работать в совхозе. Были и такие, что не трудились. Чем они жили? Кто знает! И все ходили в монашеском одеянии – то ли донашивали, то ли продолжали наперекор всему считать себя монахами.

Встречались среди них и молодые, приторно скромные послушники. Большинство же монахов состояло из пожилых крестьян с темными, заскорузлыми, привыкшими к труду руками.

Февраль был теплый и солнечный. Немногочисленные отдыхающие ходили в легких белых костюмах, и странно было видеть на фоне чудесной природы и спокойного синего моря мелькавшие среди кипарисов фигуры в черных скуфейках и подрясниках с широкими лакированными кушаками. Проходя мимо «мирян», они покорно кланялись в пояс. На первый взгляд они казались одинаковыми, но Строгов успел присмотреться и уже различал среди них крестьян, пришедших из «мира» и продолжавших трудиться теперь уже на себя, а не на бога и холеную, упитанную церковную аристократию. Изредка среди этой почти безликой черной массы проплывала толстая фигура представителя церковной верхушки – отца-казначея или отца-ризничего, старавшихся быть незаметными. Проходившие монахи по старой привычке кланялись им и подходили под благословение. Но те, перекрестив встречного и быстро сунув для поцелуя руку, старались скрыться. Видимо, тяжело расставались они с бездумной и легкой жизнью монастыря.

Строгов часто чувствовал на себе их внимательные, настороженные и изучающие взгляды. Он не сомневался, что среди них есть враги, люто ненавидящие все советское. Еще велико было влияние на простых монахов бывшего настоятеля отца Иосафа. Строгов знал, что в декабре на траверсе Нового Афона появлялась подводная лодка. Патрулирующие здесь погранкатера спугнули ее, она нырнула в воду и уже больше не возвращалась. Какой магнит притягивал ее к этому участку границы? В монастырь продолжали приезжать верующие. Пробыв несколько дней и помолившись, они исчезали. Куда? Встречались среди них и молодые, по-военному подтянутые люди. Стандартные, москвошвеевского пошива костюмы не гармонировали с выправкой, которая их выдавала. Кто они?

Надо было поговорить и посоветоваться с Чочуа. Строгов зашел на станцию Союзтранса и оставил записку у кассира с большими «буденновскими» усами, одетого в серую длинную кавказскую рубашку со множеством черных пуговиц.

Поздно вечером, когда жизнь вокруг, казалось, замерла, Николай Павлович пошел по шоссе в сторону недавно выстроенного дельфинного завода. Не доходя до него, он увидел знакомую фигуру, стоявшую под кипарисом у края дороги. Поздоровавшись, они спустились к морю и сели на камни.

– Ну, как дела? – спросил вполголоса Строгов.

Немногословный Чочуа рассказал о своей поездке в селение Анухва, к северо-западу от Афона, и в совхоз «Тэ-жэ», южней монастыря, где он видел нужных ему людей.

– Завтра они на базаре встретятся с афонцами. Вечером я кое-что узнаю. Завтра же вечером надо поехать в Эшеры, селение на полпути к Сухуму. Там живет Дзиапш-ипа, бывший князь, царский офицер и меньшевик, – закончил он.

– Что-нибудь интересное? – спросил Николай Павлович.

– Так, кое-какие предположения, – Чочуа неопределенно пожал плечами. Он не хотел говорить, не проверив того, что узнал. – А как у вас?

– Пока ничего, Даур, – вздохнул Строгов.

Тонкий серп луны висел на синем, без единого облачка небе. У ног лежало ласковое море. Далеко влево, в конце длинного мыса, там, где он обрывался, поблескивал огонек маяка. Казалось, что это единственный огонек на всем побережье. На дороге лежали тени высоких кипарисов. Чочуа докурил папиросу и бросил окурок. Желтоватая искорка взметнулась над водой и упала в море, мгновенно погаснув.

– Ну, пора, пойдем!

Даур встал, но Строгов удержал его.

– Подожди, посидим еще немного.

Николаю Павловичу не хотелось расставаться. Он не мог налюбоваться картиной южной ночи. Строгов не успел еще опомниться от того ошеломляющего впечатления, которое произвела на него величественная природа Абхазии: бездонное небо, морской простор, горы, вплотную придвинувшиеся к берегу, торжественная тишина ночей, когда хочется думать о жизни серьезно и строго и радоваться, что ты живешь в это прекрасном мире.

– Нет, пора, уже поздно, пойдем! – вставая и отряхиваясь, решительно сказал Чочуа.

Николай Павлович нехотя встал. Они поднялись к шоссе и там попрощались. Даур пошел вправо и через мгновение скрылся в темноте. Строгов посмотрел ему вслед, вздохнул и пошел к Афону. Подходя к небольшому домику, нависшему над водой, где помещалась почта, он сошел с дороги и посмотрел вверх. Большие белые здания монастыря были залиты лунным светом и четко выделялись на темном фоне лесистой Ашамгвы.

Однажды вечером, побродив по ущелью, Строгов пришел на пристань, присел на берегу. Недалеко от него старик в белых холщовых штанах и такой же рубахе шпаклевал лодку. Подойдя к нему, Николай Павлович попросил прикурить.

Старик молча высек кресалом огонь. Строгов закурил, предложил лодочнику папиросу, но тот отказался и закурил самокрутку из резанного листа. Продолжая работать, он односложно и неохотно отвечал на вопросы Николая Павловича. Из его слов выяснилось, что он из бывших монахов. Когда монастырь, как старик выразился, разогнали, он, привыкнув к местности, остался. Рыбачит, ходит на поденную.

– А хорошо здесь было раньше? – спросил Строгов. Старик исподлобья взглянул на него.

– Как кому.

– Ну вот, например, тебе?

Рыбак ничего не ответил и только сильнее стал стучать по заложенной в пазах пакле.

– Монастырь-то богатый был, всего хватало, да и паломники не забывали, – продолжал Николай Павлович.

Старик, насупившись, молчал.

– Как ловится? – спросил Строгов.

– Кормит, – односложно ответил рыбак.

– А что ловишь?

– Есть и белуга, и лосось, бывает и осетр.

– Наверное, подкармливаешь свежей рыбой своего настоятеля?

Слова Строгова, видимо, задели бывшего монаха. Повернувшись к Николаю Павловичу, он строго сказал:

– Эх, парень, побыл бы ты в моей шкуре – другое запел бы. Ты думаешь, счастье гнало таких, как я, в монастырь? Горе да нужда. Думал – хоть хлеба вдоволь поем.

Он замолчал. Строгов не торопил его.

– Раньше что рабочий, что мужик – одинаково плохо жили, – продолжал старик. – Вот ты, небось, отдыхать сюда приехал? А нам раньше поесть досыта – и то мечталося. Я, парень, действительную-то ломал еще при покойном Александре Третьем, пропади он пропадом.

– Давно ты здесь?

– С восьмого году. – Он сел на опрокинутую лодку и внимательно посмотрел на монастырь. – Везде здесь мой труд, – рыбак вытянул вперед свои черные скрюченные руки. – И в электростанции, и в садах. Клясть бы мне эту каторгу, ан нет, привык, хоть и чужая мне эта красота.

– Как зовут тебя?

– В миру Алексеем звали, а в монахах – Нифонтом, что значит тверезый. Ну, да это не иначе, как в насмешку.

– А отца как звали?

– Иваном.

– Значит, Алексей Иванович?

Николаю Павловичу все больше и больше нравился его собеседник.

– Так-то так, да больше дедом кличут. Да и забыл я, как жил в миру.

– Ну в этом ты не прав, Алексей Иванович. Разве можно забыть отца с матерью, детство, молодость? Неужели ты никогда не любил? Разве можно забыть это?