Николай Павлович подошел к старику и сел рядом.

– Вот ты говоришь, отца с матерью, – усмехнулся рыбак, – А как их помнить? Отца угнали на турка, оттуда он и не пришел. Слыхал про гору такую – Шипкой завется? Там и схоронили его. Не помню, – какой он и был-то, мать сказывала – хороший, жалел ее.

– А мать помнишь?

– Помню, как по миру ходили, да как под окнами стояли. – Он махнул рукой. – Разбередил ты меня, парень! Пойдем к отцу Мелитону, поднесет он нам по чарке, – сказал он, вставая.

Поднявшись по широкой, выложенной камнем лестнице, они пришли к длинному сводчатому зданию. Еще не доходя до него, Строгов почувствовал стойкий винный запах.

Старик постучал. Дверь отворилась, и Николай Павлович увидел седого, сгорбленного человека в лоснящемся подряснике. Слезящиеся глаза, видимо, плохо служили своему хозяину. И только внимательно всмотревшись, он узнал спутника Строгова и пропустил их в винницу.

Николай Павлович увидел широкую длинную катакомбу с огромными бочками по бокам. Перед каждой, на тумбе, под большим деревянным краном стояло глубокое блюдо и стакан. На одной из бочек лежала мензурка.

– Здравствуй, отец Мелитон! Вот привел к тебе хорошего человека. – Рыбак показал на стоявшего сзади Строгова. – Благослови, отче, чашей.

Мелитон взглянул на Николая Павловича и поклонился:

– Спаси тя Христос!

Он подвел их к одной из бочек, налил вина и ушел. Старик посмотрел на Строгова:

– Зовут-то тебя, парень, как и кто ты такой будешь?

Николай Павлович улыбнулся и поднял стакан, наполненный густым темно-рубиновым вином.

– Давай знакомиться, Алексей Иванович! Зовут меня Николай Павлович. Я инженер из Москвы, приехал в отпуск.

– Ишь ты, такой молодой – и инженер! Ин-же-нер, – протяжно повторил он и с уважением осмотрел Николая Павловича. – Ну, господь благослови!

Рыбак выпил и ладонью вытер губы. Вслед за ним выпил и Строгов. Густое, как мед, вино приятно обожгло рот.

Подошедший Мелитон поставил на табуретку тарелку с крупными блестящими маслинами и жареной скумбрией, потом вынул из кармана большое яблоко и, разломив пополам, с поклоном молча роздал гостям.

Алексей Иванович и Строгов выпили снова. Николай Павлович подал Мелитону наполненный стакан, но тот покачал головой.

– Не принимает он, – пояснил Алексей Иванович. – В монашеском чине живет.

– А что ж, и начальство не пьет?

– Ну, там закон другой, пьют, да мы не видим.

С каждым глотком Строгов все больше чувствовал, насколько крепко это приторно-сладкое вино, и похвалил его. Монах поклонился, и Николай Павлович – увидел, что ему приятна его похвала.

– Закусите ягодой и рыбкой, – сказал Мелитон. – Рыбка-то Нифонта. Он хоть вернулся в мир, а не забывает нас, чернецов.

– Хорошие люди везде есть, – отозвался Строгов.

– Ну, налей по последней, отец! – Алексей Иванович протянул пустой стакан, и монах налил ему. Николай Павлович отказался.

Пора было уходить. Уже в дверях Мелитон задержал Строгова и пригласил заходить, когда будет нужда. Строгов достал из кармана деньги и протянул их монаху, но тот отвел его руку.

– Пошто обижаешь стариков-то? Не надо этого. Мы к тебе по-хорошему, а ты деньги, – с укоризной проговорил он.

Спускаясь по лестнице, Строгов чувствовал, что у него кружиться голова. Он хотел пойти в гостиницу, но Алексей Иванович посоветовал посидеть на берегу.

– У воды быстрей обдует, – сказал он.

Они пришли к маленькой деревянной, выкрашенной в белый цвет, пристани и сели на приступке.

Необъятное спокойное море простиралось перед ними. В чистом ночном небе мерцали звезды. Луна заливала своим светом и дорогу, и белые здания, и темные горы.

Хотелось молчать и слушать и слабый накат редкой волны, и чуть слышный шелест деревьев, и далекий лай собак. Вот над головой метнулась тень пролетевшей летучей мыши, вот далеко-далеко на шоссе мигнули фары идущей машины. Из ущелья потянуло холодком, и ветер донес чуть слышный плач шакала.

– Не спит отец настоятель! – сказал старик.

– Где? – встрепенулся замечтавшийся Строгов. Рыбак показал на одинокий огонек, как светляк мерцавший в гуще кустарников высоко над ними.

Там! Падает вера, расходится народ – кто в Россию, кто на Псху, в пещеры. А он здесь!

– Где эти пещеры?

Старик махнул рукой на север, в сторону ущелья.

– Что же настоятель не пошел в совхоз? – засмеялся Строгов.

– Пойдет он! Да и не возьмут его. Из бар он. Сказывали, из царских приближенных. Сам принц Ольденбургский приезжал к нему не раз. И с Афона, и с самой Туретчины приезжали к нему часто, когда можно было. И меншаки уважали его.

– Меньшевики, – поправил Николай Павлович.

Алексей Иванович задумался.

– Показал настоятель себя при их власти, – сказал он, немного погодя.

– Что, лют был?

– Да не то что лют, да мягко стелет. Уж и не любит он вашего брата. Вот когда приезжают не нашей веры, тех любит. Да и любить-то ваших ему за что? Такую власть отняли, больше губернатора, да что губернатора – царя больше. Царя свалили, а он остался.

– И теперь приезжают к нему?

– Приезжают. Мы, хоть и темные, а видим. Ну, спать пора, пойдем, провожу.

Лежа в кровати, Строгов медленно перебирал события дня. И прошлое настоятеля, и его настроения, и приезды в Новый Афон иностранцев, якобы для ознакомления с русскими святынями – об этом все знали. Строгов вспомнил, что перед отъездом из Москвы он слышал: летом предполагается прибытие в Сухум и Новый Афон специального американского туристского парохода с богатыми экскурсантами. Только ли экскурсанты там будут?

Уже засыпая, он подумал, что завтра много дел и надо будет повидаться с Чочуа.

Ночью в комнату Строгова тихо постучали. Он открыл глаза, прислушался и сунул руку под подушку. Не зажигая света, он подошел к двери и, став сбоку, вполголоса спросил:

– Кто?

– Николай Павлович, откройте!

Строгов узнал голос Чиковани и повернул ключ.

– Что случилось? – спросил он шепотом.

– В Эшерах ранен Чочуа. Сейчас там Чиверадзе и Хангулов с ребятами.

– Когда ранен?

– Часа три тому назад.

Строгов посмотрел на часы, было два часа ночи.

– Как это произошло?

– Подробностей не знаю. Знаю только, что на Эшерском мосту. Там сейчас пограничники прочесывают местность.

– А ты зачем пришел ко мне?

– Чиверадзе прислал. Одевайтесь скорее, машина на шоссе.

– Ну, иди, я сейчас приду, а то тебя здесь, наверно, все знают.

Не закрывая двери за вышедшим Чиковани, Строгов быстро оделся и, сунув в карман пистолет, вышел из комнаты. Проходя по коридору, заметил, что дверь одной из комнат полуоткрыта. Спускаясь по лестнице, он по привычке оглянулся и увидел, что из этой комнаты выглядывает… Майсурадзе.

Николай Павлович, уже не оборачиваясь, быстро спустился вниз, перебежал выложенный каменными плитами дворик и спрятался за выступ стены. Осторожно выглянув, он увидел в одном из раскрытых окон второго этажа гостиницы того же Майсурадзе, внимательно рассматривавшего площадку. Ему показалось странным, что, несмотря на поздний час, Майсурадзе одет.

Медленно передвигаясь вдоль стены, Строгов вышел на шоссе. За углом ожидала машина. Сидевший рядом с шофером Чиковани помахал Николаю Павловичу рукой.

– Садитесь скорей, что вы так долго?

– Потом объясню, поехали! – ответил Строгов.

В дороге Николай Павлович пытался объяснить себе странное, как ему казалось, поведение Майсурадзе. Его внезапное появление в Афоне могло объясняться служебной командировкой. Но непонятно, почему он был одет ночью и почему так интересовался Строговым, «Узнал ли он меня и видел ли Мишу» – подумал Николай Павлович. О встрече необходимо было рассказать Чиверадзе.

Уже подъезжая к Эшерам, Строгов спросил Чиковани. что слышно о Дробышеве.

– Все еще без сознания. К нему не пускают. Вы знаете, приехала его жена, и ее тоже не пускают. Мы думали, он холостой. На днях приходила его квартирная хозяйка, просила отдать ей его собаку.