– Хорошо! Вернемся немного назад. Где ты был в январе двадцать четвертого года?

– В январе? – удивленно переспросил Дзиапш-ипа.

– Да. в январе двадцать четвертого года, – повторил Чиверадзе. – В то самое время, когда умер Ленин!

– У себя в Эшерах.

– И ни с кем не встречался, и никого не видел?

– Разве вспомнишь, столько лет прошло.

– Ну, а о Троцком слышал?

– Ах, вот вы о ком! Нет, я не знал, не видел, хотя слышал, что он был в городе. О таком человеке, как Троцкий, знает Назим!

– Ну, мы подождем спрашивать его об этом! А теперь скажи, от кого ты знаешь о Кребсе?

После ночного телефонного разговора с Чиверадзе, придя утром в госпиталь, Шервашидзе зашел к Дробышеву. Федор читал. Увидев входящего хирурга, он отложил книгу.

– Можете ли вы поговорить со мной? – спросил он хирурга.

– Конечно, могу, только скажите сначала, как себя чувствуете, как спали?

– Хорошо, Александр Александрович! Я вот о чем. Пустите меня домой, вы же обещали! Честное слово, я быстрее поправлюсь.

– Неужели здесь так плохо?

– Да нет, не плохо, только – как бы вам сказать, что бы не обидеть. Словом, дома мне будет лучше.

– А ухаживать за вами кто будет?

– Александра Ивановна – хозяйка, товарищи приходить будут. Этери обещает навещать.

– Ну, хорошо. Уговорили! Согласен. Только вместо хозяйки да Этери пусть жена ухаживает, это ее желание и ее долг, а то столько дней мучается человек. Что там у вас случилось, не знаю, да и знать не хочу, только вижу, да, да, вижу, что любит она вас да и вы ее любите. И еще мой совет – не стыдитесь вы этого чувства.

– Поправлюсь я, Александр Александрович? – спросил растроганный Дробышев.

– А как же! Вы что же, думали, конец? Вы начали – вам и кончать надо с этой мразью. И сроки даю вам самые жесткие. Недельку дома, потом в санаторий и обратно в строй. Так мы и с Иваном Александровичем договорились. Ну, полежите, я скоро вернусь.

Он посмотрел на сияющее лицо раненого и торопливо вышел из палаты.

Вчера вечером, провожая Константиниди, Елена Николаевна, видимо, простудилась. Ее знобило. Хотя… возможно, причина такого состояния была другая. Утром ее вызвали к телефону. Шервашидзе, спросив о ее здоровье и не ожидая ответа, пригласил зайти в госпиталь. Привыкнув к сухой корректности хирурга, а сейчас вдруг уловив в его голосе нотки сердечности, она испугалась этого нового для нее тона. «Что-нибудь случилось с Федором», – мелькнула мысль, и она быстро спросила, что с Дробышевым.

– Все хорошо, – ответил Шервашидзе, – зайдите через час.

– Обязательно, – обрадовалась она и хотела расспросить подробнее, но он уже повесил трубку. Взволнованная этим неожиданным разговором, хотя все время ждала его, Елена Николаевна стояла у телефона, чувствуя, как ее постепенно охватывает лихорадочный озноб. Вспомнив, что у нее мало времени, она вернулась к себе в номер. Проходя мимо комнаты Обловацкого, хотела поделиться с ним своей радостью и постучала в дверь. Никто не ответил. Она постучала еще, но за дверью было тихо. Елена Николаевна пошла к себе, быстро переоделась и спустилась вниз. Знакомой дорогой она пришла в госпиталь.

Дежурный провел ее в приемную и предложил подождать. Елена Николаевна села на диван. Пахло аптекой. Дрожь временами усиливалась до того, что приходилось сжимать зубы, чтобы они не стучали. «Неужели меня и сейчас не пустят к нему?»

Наконец дверь отворилась, и вошел Шервашидзе. Она поднялась навстречу.

– Простите, что задержал, – сказал он, протягивая ей руку.

– Теперь можно к нему, доктор? – тревожно глядя на хирурга и боясь услышать отказ, спросила Елена Николаевна.

– Вот об этом-то я и хочу с вами поговорить. Вы не волнуйтесь, мы сейчас все обсудим и решим. Не забывайте, что Дробышев болен, очень тяжело болен, еще несколько дней назад я сомневался в благополучном исходе. – Шервашидзе доверительно наклонился к Елене. – Я хирург, моя профессия кромсать человеческие тела, чтобы возвращать их к жизни. Я привык видеть людские страдания! Но, бог мой, что они сделали с этим парнем! Что целого осталось у него? Голова разбита, зубы выбиты, плевра пробита, обе руки перебиты, одну мы уже ампутировали, нога перебита… ан жив, жив, курилка!.. И будет жить! И от вас зависит, чтобы он был счастлив…

Елена Николаевна слушала, как во сне. Одна мысль владела ею: «Сейчас я увижу Федора, сейчас я его увижу!»

– Доктор! Федор знает, что я здесь? – резко спросила она, в упор взглянув на Шервашидзе.

– Знает! – сказал хирург. Он встал. – А теперь пойдемте к нему!

У двери палаты Шервашидзе остановился, пропустил Елену Николаевну вперед и, показав на дверь, промолвил вполголоса:

– Идите вы! «Сильнодействующее»! Только смотрите у меня! – погрозив пальцем, он повернулся и быстро пошел по коридору.

Елене Николаевне никогда не было так страшно, как сейчас. Ей казалось, что она не сможет войти. Пересилив себя, точно бросаясь с высокого берега в воду, она открыла дверь – и увидела Федора. В глазах у него было столько напряженного ожидания, что она, забыв о своем страхе, бросилась к нему, упала на колени и, спрятав лицо в мохнатое одеяло, заплакала.

Вот и пришло то, о чем мечталось долгими бессонными ночами, что казалось несбыточным, невозможным и мучительно трудным.

Снова они были вместе. Снова, как и раньше, он гладил ее голову, прижавшуюся к нему, чувствовал теплоту ее вздрагивающих плеч и был счастлив большим мужским счастьем, которое приходит, когда человек перестает быть одиноким. Желая посмотреть ей в глаза, он поднял голову Елены и увидел частые серебряные нити в черных волосах. И еще дороже стала она ему. Сколько горя принесла им ее ложь, такая маленькая и безобидная вначале, потянувшая за собой большую, заранее обдуманную и оскорбительную для обоих. «Как она изменилась», – думал он, глядя на похудевшее, осунувшееся лицо Елены с новыми для него морщинками. Да! Видимо, не одному ему было тяжело это время.

Волнение мешало им говорить.

Как она могла обмануть этого человека? Всей ее жизни будет мало, чтобы загладить причиненное зло. И не жертва это – ее будущая жизнь с ним, ее радость. Радостным и счастливым должно быть будущее, как радостен и светел этот день, это солнце, эта весенняя природа. Пусть повторится их первая встреча, теперь уже осмысленная, обожженная горем, долгой и мучительной разлукой. Она видела запавшие, истомленные страданием, широко раскрытые глаза любимого, какие-то новые и бесконечно дорогие.

Пусть же они будут счастливы!

В дверях появилась фигура главврача.

– Ну, поговорили? Я думаю, на сегодня довольно!

Он посмотрел на обоих, увидел в глазах у них так много невысказанного, что только махнул рукой и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Встретив в коридоре Этери, он задумчиво сказал ей:

– В данном случае, как говорил чеховский фельдшер, медицина бессильна. Нам с вами здесь нечего делать. Пусть лечатся сами. – И, заметив удивленный взгляд сестры, добавил: – Пусть уж она дежурит у него сегодня. А вы идите в дежурку, отдыхайте.