— Скоро, скоро, — отмахивалась Капитолина Никифоровна и продолжала командовать разгрузкой.

Только спустя четыре часа колонна тронулась наконец в обратный путь.

В автобусах ехали семьи, у которых были дети. Григорий Байрачный и Биби получили место в крытом грузовике.

Им и здесь было хорошо. Расстелили кожух, сели рядышком, прижавшись друг к другу.

— Ой, Гришенька, куда ж это ты меня завез?

— Туда, куда ты клялась ехать со мной, когда я к тебе сватался: на край света. Помнишь свое обещание?

— Помню, Гриша, но я не предполагала, что этот край такой холодный.

— Сожалеешь?

— Нет, Гришенька. Просто страшновато немного. Я еще никогда не была на таком морозе.

— Не бойся. В комнате у нас тепло. А красота какая! Поглядишь в окно — тайга, а деревья — блестят, посыпанные сверкающим инеем, переливаются в солнечных лучах, будто хрустальные. Я научу тебя топить печь дровами. Еще научу ходить на лыжах. Ты видела лыжи?

— На фотографиях и в кино. А так — нет.

— И на коньках научу кататься. Мы знаешь что задумали? Оборудовать в городке каток. Площадку такую ледяную. Название даже придумали — «ледяная Венеция». На столбах будут электрические лампочки. Музыка будет играть. Я уже заказал для тебя и для себя коньки. Скоро их привезет из города здешний начальник клуба старшина Бабаян.

— А сумею ли я? — робко спрашивала Биби.

— Научишься!

— А если упаду и голову разобью?

— Не упадешь. У нас на Украине коровы и те катаются.

— Ну, Гришенька…

— Не сердись. Я сам не раз видел корову на льду…

— Будет тебе, Гришенька.

Биби прильнула к мужу и опустила голову ему на грудь.

— Гришенька, мне стыдно тебе признаться… но я очень хочу, чтобы у нас был сын… Такой же, как у Дроздовых Вовка. Вера Иосифовна говорит, что он до того шкодливый и вредный… Я и хочу такого шкодливого. А ты, Гришенька?

Байрачный молча обнял ее.

— Только я боюсь… что отец твой на это скажет? Ведь он называет меня в письмах туркеней… Все спрашивает, что у тебя там за туркеня завелась?

— Не беспокойся, Биби. Отец у нас чудесный. Да и не с отцом тебе жить, а со мной.

— А ты осторожно летаешь, Гришенька? И ночью тоже летаешь?

— Летаю.

— А я боюсь за тебя. Вот когда ты выбросился с парашютом в горах… помнишь, в Каракумах?.. Я ведь чуть с ума не сошла. И еще говорят, что здесь чужие самолеты летают. И что Телюков будто бы сбил одного. Это правда?

— Правда, Биби.

— Но ведь те, чужие самолеты, тоже стреляют?

— Бывает.

— Так ведь они могут тебя сбить, Гришенька?

— Меня не собьют! — уверенно сказал Байрачный, успокаивая жену. — Наш истребитель маленький, врагу в него не попасть. А я тем временем врага сам собью. Бомбардировщик — вон какой большой. Тут уж не промахнешься.

Какую-то секунду Биби думает, потом опять поднимает к мужу лицо.

— Говорят, Телюков научился так стрелять, что на большом расстоянии попадает. А ты, Гришенька?

— И я тоже.

— Ты не подпускай близко к себе вражеские самолеты, — советует Биби мужу, а тот счастливо улыбается в темноте.

— Эх, Биби, Биби, голубка моя сизокрылая!

На столе лежали два конверта, оставленные Челматкиным. На одном Поддубный узнал почерк Лили, а на другом — руку Семена Петровича.

Оба письма писались еще тогда, когда ни полковник Слива, ни его дочь не знали о перебазировании полка. Лиля обещала приехать на каникулы, а Семен Петрович все читал зятю наставления по поводу рощицы и особенно наказывал ухаживать за вербой, которую привез в Каракумы из далекой Украины.

«Если засохнет вербочка, — угрожал в письме Семен Петрович, — то я тебе, щучий сын, уши оторву. Дерево — это украшение земли, за ним надо ухаживать, как за ребенком».

Поддубный умилялся, читая эти наставления человеку, живущему в тайге.

Лиля половину письма написала по-английски, чтобы скрыть от посторонних глаз свое намерение. А намерение было таково — написать о капитане Телюкове документальную повесть. «Знаешь, Ваня, меня увлекает его жизнь, его подвиги, — писала она. — Мне кажется, что Телюков, несмотря на все свои недостатки, подлинный герой нашего времени. Так бы я и назвала свою будущую повесть, но, к сожалению, меня опередил Лермонтов…

Придется придумать другое название. А повесть я напишу непременно. И не ухмыляйся, пожалуйста. Я знаю, вы, мужчины, думаете о своих женах, что они ни на что не способны, что их удел — возиться на кухне и ухаживать за детьми. Но это не так. Я уже показывала здесь одному литератору свои заметки, он похвалил. Я окрылена и прошу тебя: собирай для меня все интересное, что касается Телюкова и его сослуживцев».

Читая письмо, Поддубный действительно посмеивался.

Лиля хочет стать писательницей! Милая… Ей и невдомек, что это, скорее всего, заманчивое увлечение молодости. Ведь и он некогда мечтал о Парнасе, наводняя своими стихами редакции. Их иногда даже печатали, эти корявые стихи. Но вскоре он понял, что хороших не напишет, а плохих произведений и так достаточно.

Но Лиля мечтает не о поэзии, а о прозе, о документальной повести. Пожалуй, она напишет. Письма ее всегда интересны, язык образный. Взгляды на жизнь, правда, несколько романтичны… Но разве это так уж плохо?.. Определенно напишет…

И задумался Поддубный над этим письмом. Мало он знает свою жену. Прожили они вместе, что называется, без году неделю. И если она увлечена образом Телюкова, то, верно, что-нибудь думает о своем благоверном. «Интересно, какой же я в ее воображении?» — подумал Поддубный и вздохнул. Ему так хотелось, чтобы Лиля была с ним сейчас… Он бы рассказал ей о своем полете в паре с Телюковым, рассказал бы, как Телюков сбил нарушителя и как распался в небе самолет над морем. Выстрел Телюкова — это удар молнии. Это что-то страшное! Горе врагу, если он встретится с ним в небе!

В штабе соединения, откуда Поддубный только что возвратился, он услышал о космонавтах — людях, которые первыми подымутся в просторы Вселенной, полетят вокруг Земли, а потом поведут свои корабли к далеким планетам. Об этом Телюков еще не знает. А когда узнает — обязательно подаст рапорт. Такой ничего не убоится, смело будет путешествовать по сухим морям Луны, поплывет по безбрежным океанам Венеры, по каналам Марса…

Удаль… Но ведь это лишь внешний признак летчика… А загляни поглубже, и ты увидишь в Телюкове революционную романтику нашего народа, угадаешь в нем достойного потомка Павки Корчагина.

Правда, бывает, что споткнется он (и не столь уж редко), оступится, сваляет дурака… Не избежал в свое время Телюков и гауптвахты… Но нельзя за всем этим не видеть в человеке хорошее, тем более в молодом. А если видишь это хорошее, легче наставить и вывести его на правильный путь.

Невольно Поддубный подумал о Телюкове так, будто сам собирался писать о нем повесть. Он любил его любовью командира, старшего товарища, боевого друга.

Вложив письмо в конверт, Поддубный подошел к замерзшему окну. К стеклам приник мрак. Стояла темная и холодная ночь.

Вдруг у подъезда кто-то посветил фонариком, хлопнула входная дверь, раздались неторопливые шаги. Вошел Рожнов.

— Хоть бы вы, Иван Васильевич, как следует отругали меня, старого дурака, — закивал бородой Сидор Павлович.

— Скажите, за что, может быть, и отругаю.

— Нам бы послать с колонной радиостанцию, так мы теперь знали бы, где плутает эта колонна. Говорят, в горах произошел снежный обвал, завалило дорогу. Так мы женщин и детей обморозим…

— Обвал? Где именно? Далеко отсюда?

— Приблизительно на полпути.

— Это плохо! — Поддубный зашагал по комнате. — Пошлите немедленно бульдозер или что-нибудь…

— Бульдозер послал, как только услышал про обвал. Но до сих пор ни слуху ни духу. По моим расчетам колонна уже должна прибыть. А ее нет как нет.

Поспешно одевшись, Поддубный с Рожновым вышли во двор.

Залаяли собаки и мгновенно устремились туда, где находились склады.