— Ладно уж, инспектор!.. Садись–ка лучше на телегу, а то притомишься раньше времени.

Но дед Савва убежал вперед и что–то начал выговаривать Геньке, правившему первой лобогрейкой.

— «Уродилася я…» — зазвенел впереди голос Аннушки Трегубовой.

— «…как былинка в поле», — подхватили девичьи голоса, и над Тыжей громко и слаженно полилась песня.

Песня была печальная, она рассказывала о горькой судьбе девушки–сиротинки, но голоса были так молоды и звонки, звучали они так весело и задорно, что, несмотря на грустные слова, она никого не печалила, а веселила, и ясно было: поют ее не ради грусти, звучащей в ней, а потому, что всем хорошо и радостно, и поэтому ничего не значат эти умершие уже слова из далекого прошлого, а важна лишь радость, звенящая в согласном хоре голосов.

За рекой колонна растянулась, рассыпалась на группы; группы разбрелись по участкам.

Мы пришли на свой. Иван Лепехин сел на место скидальщика, Генька тронул вожжами лошадей. Мотовило пригнуло колосья, хрустнули под ножами стебли, и первый сноп упал на жнивье.

— Не отставай, Настенька! — крикнула Аннушка и с азартом, словно шла в атаку, кинулась вязать снопы.

На втором участке замелькали крылья лобогрейки Федора Рябых, а выше по косогору мерно, как по команде, взблескивали косы. Было похоже, будто один за другим отряды идут в наступление на мягко шумящую стену пшеницы и она пятится, отступает все дальше и дальше, не выдерживая натиска.

Иван Лепехин взмок после третьего гона. Быть скидалыщиком на лобогрейке — это совсем не легко и не просто: попробуй–ка помахать вилами так, чтобы снопы были один в один, и не отстать от равномерно стрекочущей машины, которая то и дело сваливает всё новые и новые пласты подрезанных стеблей! Недаром машина эта называется лобогрейкой! Пот струился по лицу Лепехина, и он, не выпуская вил, склоняясь головой к плечу, вытирал его об рубаху.

Пашка (мы с ним носили снопы к крестам, которые складывала Даша) остановился передохнуть и, посмотрев на делавшую новый заезд лобогрейку, сокрушенно сказал:

— Все–таки отсталая это техника! Сюда бы комбайн…

— А где тут комбайн пустишь?

Поля у нас узкие, выше они переходят в косогоры, так что большой машине по ним и не пройти.

— Ну, значит, надо построить такой маленький комбайн, чтобы везде мог проходить.

— Вот ты и построишь. А покуда снопы таскай! Видишь, Даше складывать нечего…

Пашка подхватил два снопа и поволок их к Даше, но на него вдруг налетел дед Савва.

Картуз он где–то оставил, сыромятный ремешок, должно быть, потерялся, и на легком ветерке холщовая рубаха его вздувалась парусом.

— Ты, герой удалой, чего снопы–то по земле тащишь? До обмолоту молотишь? А ты подними, подними, не переломишься!.. Люди сколько трудов вложили, а ты этим трудом по земле соришь?..

Пашка покраснел и поднял снопы.

— Дядя Савва! — окликнула его Аннушка. — Где картуз–то потерял? Напечет тебе лысину.

— Ничего, лысина не блин, не зажарится… А ты вот как вяжешь, красавица? Нешто это вязка? Ты его, как дитё, пеленай… А то чуть торкнул — и рассыпался.

— Да что это ты кричишь на всех? Прямо генерал какой–то…

— А ты думаешь как? Может, я по своему хлеборобскому делу и есть самый настоящий генерал! Вот погоди–ка, еще и в газетах про меня напечатают: есть, мол, такой в Тыже Савватий Петрович Дрюкин, ба–альшой дока насчет хлебушка, и за это ему полагается почет и уважение… А ты вон зубы скалишь…

— Да я, дедушка, просто так…

— Вяжи, вяжи знай, да потуже! — И дед Савва побежал к участку Федора Рябых.

Поднявшееся солнце припекало все сильней. Набившееся за рубашку остьё покусывало пропотевшее тело, от тяжелых, тугих снопов заболели руки, начало ломить поясницу, во рту пересохло, и мне казалось, что я вот–вот остановлюсь совершенно обессиленный.

Я оглядывался вокруг: далеко впереди все так же равномерно стрекотала жнейка, склонялся и выпрямлялся Лепехин, неторопливо, но споро шли вязальщицы, за ними выстроилась уже вереница крестов, а дальше рассыпались пестрые платьица девчушек — Катеринка, Любушка и другие собирали колоски.

Мало–помалу острая боль в пояснице и руках прошла, и, уже не напрягаясь и не спеша, я нагибался к снопам, подхватывал их и спешил к Даше. И даже успевал помогать Пашке, который, пыхтя и отдуваясь, носил снопы в обнимку.

Вот только хотелось пить! Но время от времени с кадкой холодной тыжевской воды к нам подъезжал Фимка. Он так важно зачерпывал ковшом воду, словно это было самым главным делом, какое только есть на свете. Мы посмеивались, глядя на него, немного смачивали горло — Даша сказала, что много пить нельзя: потом еще хуже будет — и снова принимались за снопы.

Мы кончили свой первый участок незадолго до обеда, и я побежал к отцу.

Косари шли один за другим, уступами, плавно взмахивая поблескивающими косами. Головы у них подняты, плечи так широко и свободно расправлены, так легка неторопливая поступь, что, если бы не капли пота на лицах, можно было бы подумать, что они идут в величавом танце. Пройдя гон, каждый поднимал косу и, уперев черенок в землю, направлял ее брусочком. Потом дядя Федя, шедший первым, переходил на новый участок, и один за другим они снова вступали в торжественное шествие.

Дед Савва оказался уже здесь. Поставив ладонь щитком, он следил за косарями.

— Ну как, дядя Савва? — спросил подошедший Иван Потапович. — Хорошо идут?

— Ничего, — пожевав губами, ответил дед.

— Ты бы пошел отдохнуть — набегался. Года у тебя такие, что покой нужен.

— А что в нем за радость, в покое? Человек — не камень, ему на одном месте лежать незачем…

Он хотел еще что–то добавить, но вдруг вскочил и изо всех сил побежал к косарям.

— Ты чего? Ты чего делаешь?! — еще издали закричал он молодому косарю, шедшему последним. — У тебя не веник, а коса! Чего ж ты ею землю метешь?..

— Ну старик! — усмехнулся Иван Потапович и, сложив ладони рупором, закричал: — Федор Елизарыч! Шабаш! Обедать пора.

Косари так же неторопливо закончили гон и лишь после того тщательно протерли косы, подняли их на плечи и тронулись к стану.

Когда мы подошли к нему, Федор Рябых и Васька были уже там, и Федор говорил стряпухе, но так, чтобы слышали все:

— А ну, тетка Степанида, зачерпни погуще передовикам колхозных полей!

Генька залился краской и бросился к доске показателей. Их лобогрейка отстала на полгектара.

Фимка и Сенька с заносчивым видом прошли мимо нас, и Фимка сказал куда–то в сторону:

— «Рябчики». Запарились?

— Запарились, — подтвердил Сенька.

— Может, взять их?.. На буксир?

Генька обозлился, но ничего не сказал. Да и что тут скажешь, если на самом деле отстали!..

После обеда все прилегли немного отдохнуть, а мы с Генькой убежали к Тыже искупаться. Генька был мрачен и, как я ни старался его разговорить, все время молчал. Только когда мы уже возвращались, он сказал:

— Ладно, еще посмотрим, кто кого?

Ивана Лепехина тоже, видно, взяло за живое, что они отстали, и после обеда он так нажал, а Геннадий так подгонял лошадей, что теперь Настенька и Аннушка отставали от них.

— Ты что, на пожар скачешь? — крикнула ему Аннушка. — Гляди–ка вон, огрехи оставляешь. Дед тебе задаст, как увидит…

Генька придержал лошадей, огрехов больше не было, но работали они так напористо, так азартно взмахивало крыльями мотовило и звучно хрустели под ножами стебли, так стремительно падали на жнивье вороха стеблей, что и Аннушка и мы все втянулись в новый темп и пошли быстрее.

Даше показалось, что Настенька устала, и она предложила ей поменяться местами, но та лишь упрямо покачала головой и продолжала вязать. Она шла неторопливо, не суетилась и не шумела, как Аннушка, но мало–помалу расстояние между ними сокращалось все больше, и вот уже Настенька оказалась впереди, а запыхавшаяся Аннушка кричала ей вслед: