Провал! Сам провалился и всё–всё провалил!.. Куда мне деваться от этого позора?
Я не замечаю, что Костя договорил свою реплику, занавес закрылся и открылся снова. Из зала несется грохот аплодисментов.
— Иди! Иди! — слышу я со всех сторон, и меня выталкивают на сцену.
Зал гремит, Костя храбро кланяется, а я стою как истукан. Вдруг к аплодисментам примешивается хохот, а рукоплескания становятся еще сильнее. Конечно, смеются надо мной!.. Я поворачиваюсь, чтобы убежать, и вижу Васю Маленького: он решил поправить свою ошибку и вышел на аплодисменты теперь. Один ус у него отклеился, он придерживает его рукой, кланяется, сгибаясь пополам, а зал хохочет и рукоплещет…
— Молодцы! Хорошо играли, — говорит Савелий Максимович, заглянувший на минутку в канцелярию.
— Нет, правда? — недоверчиво переспрашиваю я. — А как же… костыль?
— Ну, костыль — пустяки! Важно, что в целом верно все, с чувством…
Все наперебой обсуждают сыгранную только что сцену и находят, что было очень хорошо, а у меня голос и руки дрожали, как у настоящего старика…
Понемногу оцепенение испуга проходит, сердце как будто бы поднимается и становится на свое место, и я начинаю думать, что, может, и в самом деле все прошло хорошо, а что руки у меня дрожали просто от страха — никто ведь не знает…
Костю поспешно наряжают в зеленый кафтан с нашитыми на нем желтыми жгутами. Шапочки подходящей нет, и Мария Сергеевна надевает ему свой белый плюшевый берет. К берету брошкой прикреплен торчащий вверх пучок белых куриных перьев.
Я бегу на сцену посмотреть, как готовят декорацию. Там священнодействует Пашка. Он думает, что его фонтан — самое главное, ради него и спектакль ставится, и хотел было установить его у самого занавеса, но Антон указывает место возле стены, иначе фонтан будет мешать действующим лицам. Пашка пробует спорить, но потом все же перетаскивает его к стене. Сделан фонтан очень просто: к табурету приставлена дощечка с резиновой кишкой, а спереди Пашка обкладывает табуретку камнями. Получается так, что струя воды бьет прямо из груды камней. Чем не фонтан?
— Э, нет, не годится! — говорит Антон. — Так у нас все артисты поплывут. Надо что–нибудь подставить.
Пашка бросается разыскивать Пелагею Лукьяновну и возвращается с тазом.
— Тазик–то малированный, ты его не побей! — идя следом, говорит Пелагея Лукьяновна, но, увидев, для чего понадобился таз, успокаивается и уходит в зал.
Струя звонко гремит о таз, но, когда вода накапливается на дне таза, она начинает журчать, как ручеек. Пашка до поры затыкает фонтан пробкой.
Я слышу за плечом прерывистое дыхание. Рядом стоит Катеринка. Глаза ее широко открыты, ладошки прижаты к груди.
— Ой, боюсь! — шепчет она и зажмуривается что есть силы.
— Ничего, все будет хорошо, вот увидишь! Ты сегодня такая…
Но Катеринка не дает мне окончить:
— Тебе хорошо, ты уже сыграл… А я боюсь… Ой, мамочка, боюсь!..
— Костя, на сцену! Начинаем, — торопит Мария Сергеевна.
Костя Коржов поднимается на подмостки, Антон включает фонарь с желто–зеленым стеклом, и сцена озаряется призрачным, почти по–настоящему лунным светом. Пашка выдергивает пробку из фонтана и бежит к занавесу.
Зал тихонько охает: в зеленоватом свете струя горит и играет, как живое серебро. Костя бойко выходит на сцену.
— «Вот и фонтан, — говорит он, для верности показывая на него рукой. — Она сюда придет…»
Он пытается засунуть руки в карманы, но их в кафтане нет, а задирать полы, чтобы добраться до брючных, нельзя. Некоторое время руки ему страшно мешают, он не знает, что с ними делать, потом принимается махать ими в разные стороны и опять чувствует себя уверенно и свободно.
— «Царевич!» — слышится голос Катеринки.
— «Она!.. — Костя передергивается, как от удара молнии — так он изображает волнение, — и страшным шепотом: — Вся кровь во мне остановилась…»
В зеленоватом лунном свете лицо Катеринки становится еще бледнее, глаза — еще больше и чернее. На лице ее столько высокомерия, гордой надменности и самоуверенности, что ни за что не поверишь, что она вот сию минуту жмурилась и дрожала от страха. И какая же она красивая сейчас! Эх, если бы мне быть Самозванцем!.. А Костя, разве он играет? Он просто кричит.
— «Марина! — говорит он и так стукает себя в грудь, что у него получается «Маринах». — Зри во мне…»
И какие же у Кости слова! Сам так ни за что не придумаешь и не скажешь. Их же с чувством надо произносить, страстно, как объясняла Мария Сергеевна. Но Костя плохо понимает, что значит «страстно», ему кажется, что «страстно» и «страшно» — одно и то же, и он старается, чтобы было пострашнее: таращит глаза, хрипит, будто его душат, и мечется по сцене.
Прекрасная, гордая Марина покоряет меня все больше, но симпатии зала на стороне Самозванца.
— «Довольно стыдно мне… — восклицает он и дергает Марину за руку, точь–в–точь как Васька тогда, у поленницы, так что голова у Марины мотнулась из стороны в сторону, — пред гордою полячкой унижаться…»
— Давай, Костя! — кричит кто–то в зале. — Стукни ее, чтоб не задавалась…
Сцена благополучно доходит до конца — ни одной ошибки и заминки. Молодцы! Куда нам… Зал долго, оглушительно хлопает. Костя, все так же махая руками, раскланивается, а Катеринка не может наклонить голову — жесткий воротник упирается ей в самый подбородок. Так вот почему она так надменно держалась!.. Занавес закрывается, Катеринка бежит в канцелярию и в изнеможении падает на стул. Несколько секунд она сидит зажмурившись, потом открывает глаза и счастливо улыбается — все ведь было так хорошо!.. И я не знаю, когда она лучше: сейчас — веселая, смеющаяся, или там, на сцене, — гордая и неприступная…
— Знаешь, Катеринка… — улучив момент, когда рядом никого нет, снова начинаю я. — Ты сегодня такая…
— Какая? — рассеянно спрашивает она и, не дослушав, кричит Коржову: — Костя! Разве можно так дергать? Я думала, у меня голова отвалится и рука вывихнется…
Они начинают заново переживать только что пережитые волнения, а я отхожу в сторону — тут мне делать нечего, вовсе ей не интересно знать, какой она мне кажется. Ну и пусть!.. Но на душе у меня смутно и печально…
— Теперь ты управишься сам, — говорит Пашке Антон. — А я пойду в зал, погляжу, как это все выглядит оттуда.
Пашка прямо вздувается от гордости и начинает на всех покрикивать. Раньше бы я посмеялся над этим, а теперь мне даже не хочется улыбаться.
Сцена Тараса Бульбы с сыновьями и матерью проходит безукоризненно. Генька просто великолепен: он так величаво поглаживает то усы свои, то подушку на животе — ни дать ни взять полковник! И Ксеня Волкова — она играет роль матери — плачет и причитает по–взаправдашнему, и даже Фкмка держится хорошо — не вихляется, как всегда.
Но вот подходит последняя сцена, и тут разражается катастрофа…
Бульба настиг своего преступного сына, изменника Андрия.
— «Ну, что ж теперь мы будем делать? — грозно спрашивает Тарас, глядя в очи Андрия. Тот не может выдержать взгляда отца и опускает голову. — Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?»
Андрий молчит и дрожит.
— «Так продать? Продать веру? Продать своих? Стой же!..»
В зале мертвая тишина.
— «Стой и не шевелись! — страшным голосом говорит Генька. — Я тебя породил, я тебя и убью!..»
Он делает шаг назад, снимает ружье, медленно прижимает приклад к плечу и целится…
Он целится и целится, а выстрела нет. За кулисами слышится громкий сердитый шепот, какая–то возня, но выстрела нет.
По залу пробегает смешок.
Генька опускает ружье, растерянно оглядывается на кулисы и начинает снова:
— Да, Андрий! Не помогли тебе твои ляхи? Я тебя породил, я тебя и убью!
Снова поднимает ружье, снова бесконечно долго целится, но выстрела все нет и нет. Зрители уже смеются вовсю. Генька, отчаявшись, щелкает курком и сердито шипит Фимке:
— Падай!
Фимка стреляет глазами за кулисы, ловит сигнал Марии Сергеевны, делает отчаянное лицо, закатывает глаза и грохается на пол.
