— Сразу видно, что ты плохо соображаешь сейчас. Я на ней спущу тебя, вытащу ягненка и тебе помогу выбраться. Все же безопасней. Как ты думаешь?

Чабан почесал затылок.

— Не успеешь ты моргнуть глазом, как я буду снова здесь!

— Посмотрю я, на что ты способен. Только наперед запомни: голова не только для того, чтобы шапку носить. — Джамбот заставил себя улыбнуться. — Старику нос утри и ума спроси. Вот так…

— Это верно… Я не знал, что голова выше живота находится, — засмеялся Асланбек, забыв о своей минутной неприязни к Джамботу. — Хабос! За мной!

Но пес не пошел за ним и вернулся к отаре, устроился на прежнем месте. Он сидел настороженно, готовый сорваться в любую минуту. Чабан побежал в гору. Джамбот, покачав головой, проводил его взглядом, полным нежности. Деловито подбоченившись, он прошелся в задумчивости по краю обрыва. Вовремя же он вспомнил о веревке, иначе бы Асланбек полез вниз. А ведь это хорошо, что мальчик такой настойчивый. Не напрасно говорили в старину, что мужество делает человека. Видно, он не дрогнет в трудную минуту, ни себя, ни другого не подведет.

Перевел Джамбот взгляд на гранитные глыбы и зажмурился, а когда открыл глаза, почувствовал, как взмокла рубаха, и поспешно оглянулся: Асланбек на корточках влез в шалаш. Нет, нельзя ждать, пока он вернется, надо самому спуститься. Если что случится, так уж лучше с ним: он прожил свое, Асланбек же еще ребенок.

Джамбот засучил рукава черкески, полы подоткнул под ремень…

Уже на дне впадины, придя в себя, удивился своей смелости, тому, откуда взялась в нем ловкость. Видно, дошли до бога его молитвы уберечь Асланбека от беды. Не иначе, как он постарался, чтобы сегодня Джамбот оказался рядом с ним… Правда, что кого люди любят, к тому и бог благоволит.

Сын. Его сын! Как сказать ему об этом? И настанет ли такой день? Нет, не испытает счастья Джамбот.

— О-о-о! — позвал сверху Асланбек.

Задрал кверху голову Джамбот, помахал юноше. «Ростом он в мать, такой же стройный». Но что это? Кажется, мальчик собирается спуститься к нему. Пришлось крикнуть:

— Бросай веревку! Что ты уставился на меня? — Он стащил с себя черкеску, запеленал ею ягненка да еще стянул ремнем. Отдуваясь, присел на камень, потирая потные руки, негромко приговаривал: «Ах ты… Почему только твою мать не съели волки до того, как она родила тебя? Попался бы ты мне вчера на шашлык. Родился на свет, а ходить по земле не научился».

— Берегись! — закричал чабан.

В стороне от Джамбота упал камень с привязанной к нему веревкой. Чертыхаясь, проклиная природу за то, что именно здесь, а не в другом месте провалилась земля, Джамбот обвязался веревкой, левой рукой прижал к себе ягненка, и, цепляясь за камни, осторожно покарабкался наверх.

Асланбек мягко выбирал веревку. Нет, не умеет он еще разбираться в людях. Ну чего, спрашивается, он налетел коршуном на Джамбота? Подумал о нем такое, что самому стыдно. Разве плохо, что человек осторожен? Другой бы плюнул и сказал: «Кто виноват, что ты ротозей? Надо тебе, и думай, как выйти из беды, в которую сам влез с головой». Правда, что дурака по его выходкам узнают.

Выбрался наверх Джамбот, опустил к ногам чабана ягненка, стал отвязывать дрожащими руками веревку. Юноша старался не смотреть на него.

— Заднюю ногу сломал, — проговорил Джамбот с усилием.

Его скуластое лицо покрылось большими красными пятнами.

— Бог дал ему крылья, и он не разбился… Здесь жарко, а внизу еще хуже, дышать нечем.

Присел Асланбек перед ягненком, нежно провел по его мордочке кончиками пальцев, потом взял на руки, прижал к груди.

— Я так думаю, что через два дня запрыгает.

Джамбот натянул на себя черкеску, бросил короткий взгляд на Асланбека, потом отвернулся, постоял, очевидно, ждал, не заговорит ли с ним юноша. Но тот был занят ягненком. Джамбот пошел прочь, опустив плечи…

Асланбек спохватился, крикнул ему вслед:

— Спасибо!

Джамбот замедлил шаг, но не оглянулся.

— Век не забуду тебе этого, Джамбот!

С торжественным видом взошли на крыльцо Дзаге и Муртуз, постояли молча, потом Муртуз прошаркал к дубовой двери и предупредительно распахнул ее перед другом. Но Дзаге не переступил порога. Он вытянул вперед тонкую сухую шею, заглянул внутрь и глубоко вдохнул густой запах свежей краски. Из-за его спины, приподнявшись на носках, нетерпеливо тянулся Муртуз, ему тоже хотелось глянуть. Дзаге, наконец, шагнул в класс. В залитом светом просторном классе выстроились в четыре ряда новые парты. На широкой стене блестела свежей краской доска. На подоконниках стояли цветы в глиняных горшках. Оставляя на темно-вишневом полу пыльные следы от чувяк, Муртуз прошел к столу учителя, сел, поерзал, словно хотел проверить прочность стула, снял шапку из черной овчины, но, подумав, снова водрузил на место.

— Скажи, Дзаге, тебе не жалко протирать штаны? Зачем ты ходишь в школу, спрашиваю я? — Муртуз откинулся назад, и, упершись в спинку стула, уставился на друга подслеповатыми глазами.

Давно у Дзаге не было так радостно на душе, как будто не внуки, а сам он сядет за парту.

— Не знаю, учитель, — поддержал он шутку. — А что?

— Сидел бы дома и отцу помогал баранов пасти.

— А у нас нет баранов, учитель.

— Потому и нет, что лентяи оба.

— Учиться хочу, учитель. В большой город уйду, человеком стану.

— Как ни старайся, а из тебя не получится даже писаря, — Муртуз припечатал ладонь к полированной поверхности стола, продолжая: — Петуха можно скорее научить буквам, чем тебя.

Дзаге вошел в роль и, переступив с ноги на ногу, опустил узкие плечи.

— Не прогоняй, учитель!

Дзаге состроил такое жалобное лицо, что Муртуз смягчился, махнул рукой.

— Ладно, мне что… Протрешь штаны и будешь сидеть дома, отец новые тебе не купит.

— Спасибо, век буду молиться за тебя.

— А-а, ты бы лучше принес мне индюка, чем молиться за меня.

— Нет у нас индеек, учитель.

— Ха! Поди поговори с этим темным человеком! Скажи, сколько ног у нашего красного петуха? Молчишь. Никогда тебе не сосчитать их!

Закивал головой Дзаге, мол, сущую правду ты говоришь, учитель, но тут же спохватился.

— Ах ты собачий сын! Передай своему отцу, пусть зашьет твои толстые губы. Вы только послушайте его, люди!

С улицы донесся чей-то смех, и Дзаге поспешно оглянулся: в распахнутом настежь окне промелькнули косички.

— Вот я вас сейчас! — Старик направился к окну.

— Кто это там?

— Кто, как не Фатима с Залиной.

Упершись левой рукой в подоконник, Дзаге выглянул на улицу, посмотрел туда-сюда, однако девушек уже след простыл, и он рассмеялся.

— Ты что? Один смеется — над собой смеется.

— Так, так… А двое смеются — друг над другом смеются, — добавил Дзаге.

Он смотрел на груду камней, возвышавшихся перед школой. Там еще недавно стояла старая школа. В первый год Советской власти аульцы устроили зиу[32] и дружно за два дня сложили просторную саклю, снесли туда кто что мог: столы, скамьи, керосиновые лампы…

В окно вместе с солнцем вливался поток утреннего горного воздуха.

— Люди думают, что мы с тобой тоже прожили на свете.

Муртуз поднялся, сунул под мышку палку, прошелся до двери, вернулся к столу:

— Что мы видели с тобой в молодости? Горы, небо, бараньи хвосты… Пронеслась жизнь быстрее ветра. Одной ногой уже в могиле стоим.

— Стоим, конечно. Только жизнью еще никто не насытился. Эх, Муртуз, забыл ты, что жизнь и смерть — родные сестры. Посмотри мне в глаза, уж не умереть ли боишься? Ей богу, мне стыдно за тебя. Умереть тоже нужно иметь мужество…

Дзаге посмотрел на друга. Что с ним? Когда-то под Карсом турки ранили его в бою, повалили, хотели связать, но Муртуз сумел кинжалом уложить троих, остальные трусливо бежали. Тогда смерть кружила над ним, как орел над отарой, а он и не думал о ней. Видно, действительно пришла старость, если заговорил о смерти…