— Иди. Пригнись. Молодец. Пошел!

Уже под раскрытым куполом Асланбек силился вспомнить, как вывалился из самолета и когда дернул кольцо. Но какое все это имело значение, когда над ним был купол, а внизу земля, и он запел: «Все выше и выше, и выше стремим мы полет наших птиц…» Земля стремительно неслась на него, и он обомлел, зажмурив глаза, судорожно вцепился в лямки: «Все, сейчас разобьюсь!» Ноги коснулись земли, и он мягко повалился на бок. К нему подбежал Яша, помог встать, облапил.

Уже все знали: не выдержал Яша, разболтал. Ребята подхватили Асланбека и стали качать.

— Товарищ старший лейтенант, можно до вас обратиться? — взволнованно произнес Яша.

— Нечитайло, скажите, вы не работали в госстрахе? — спросил старший лейтенант и закурил.

— Товарищ старший лейтенант, как вы могли так подумать обо мне? Всю сознательную жизнь я провел в храме искусства!

Яша задрал кверху палец. Кажется, он еще способен шутить? После пережитого Асланбек молчал. Что теперь будет с ними?

— Кто догадается, какой музе я поклонялся?

Яша украдкой смотрел на старшего лейтенанта.

— Цирку, — кричал кто-то.

— Какая пошлая ерундистика, — воскликнул Яша.

— Кино.

— Ха, — презрительно повел носом Яша.

— Театру.

— С детства не выношу фальши.

— Балету.

— Мамочки, полнейший натурализм, оголенный натурализм, в котором не разобрать, где ноги, а где голова. Моя муза, чтобы вы знали, кобылы.

Взорвался хохот.

— Что бы я смеялся, граждане? Ипподром — моя страсть. Да в Одессе такой ипподром, что в мире нет даже похожего..

Смеялся теперь и старший лейтенант, чем остался доволен Яша: всю игру он затеял из-за него.

— Хватит, — старший лейтенант погрозил Яше: — Ну, земляк, держись, твой прыжок обойдется тебе карцером.

Чмокнул губами Яша, дернул правым плечом, но смолчал, весь его вид говорил: «Идиоты, я вынырнул из-под неба, а что-такое по сравнению с этим карцер?»

День пролетел как во сне, а вечером друзей вызвал майор Чернышев. Они явились к нему. Майор стоял у окна, курил.

— Как вы сейчас себя чувствуете, мушкетеры? — спросил он.

Понял Асланбек, что разговор предстоит серьезный, с опаской посмотрел на Яшу.

— Отлично, товарищ майор, — отчеканил тот.

— По душе вам парашютный спорт?

— Так точно.

— Сколько у вас прыжков?

Чернышев отошел от окна.

— Скоро будет двадцать пять! — не моргнул глазом Яша.

Майор заложил левую руку за спину, а пальцы правой просунул под широкий ремень и стал в упор изучать Яшу.

— Нравитесь вы мне, — произнес майор.

— Спасибо, товарищ майор, — сказал Яша громко.

— Ну, вот что, хотя вы и отчаянные, а придется вас отчислить.

Майор вернулся к окну:

— Чем же вы займетесь?

— На фронт попрошусь, — вздохнул Яша.

— А может, отдохнете, вы же заслуженный человек.

Глаза майора улыбались, он прошелся по кабинету.

— Никак нет, — отказался Яша.

— Понятно… А чем вы занимались на гражданке, Нечитайло, какая у вас профессия?

— Я работал в типографии. Наборщик, печатник, ретушер… Все, что хотите! Стахановец.

Майор побарабанил сильными пальцами по столу:

— Вы призваны накануне войны?

— Так точно!

— Что вы делали в Воронежской области?

— Послали из Одессы… — Яша удивился: «он, кажется, все знает, а спрашивает».

— Зачем?

— Приказали наладить печатные станки.

— Вы владеете немецким?

«Может, он еще спросит о премиальных? Так я их вернул. Пришел в контору и сказал: «Мастер мне подсунул премиальные, а я не жулик, засвидетельствуйте, что государственные деньги возвращаю», — Яша ухмыльнулся про себя, а вслух сказал:

— Знаю немного. Дружил с мальчишкой-немцем, мать у него учительницей была, в одном доме мы жили…

— Где он?

— Утонул… Судорога схватила.

— Так.

Майор прикурил от зажигалки:

— Не буду скрывать: вас следовало посадить на гауптвахту, а то и большее наказание дать. Фронтовики, бывалые люди, не стыдно. Вы отчислены. Идите!

У Яши вытянулось лицо, он сделал шаг к столу, за который уселся майор, приложил руку к груди, но опомнился и вытянулся по стойке «смирно».

— Как же так? Не могу! Я же… А кто будет Одессу освобождать? Не желаю! То есть…

Майор подошел к Яше, покрутил пуговицу на его гимнастерке, сказал:

— Хотел рекомендовать вас в партизанский отряд, но доверия нет, фокусничаете. Понятно?

— Так точно!

У Асланбека горело лицо, он опустил глаза.

Двое суток прошло после ранения друзей.

В светлой и просторной комнате жили сыновья Дунетхан. Каждое утро, на рассвете, мать открывала ставни, распахивала окна, и первый луч солнца в обнимку с легким ветерком, еще не растерявшим запаха голубых ледников, мягко вливались в комнату.

Она доила коров и ставила на подоконник глиняный кувшин с парным молоком.

Но все это было до войны…

С тех пор, как в жизнь ворвалось горе, она старалась не думать об этой комнате, и все-таки, нет-нет, да и заглянет туда, правда, не переступая порога, потому что сразу же начинали душить слезы. Разве могла она спокойно смотреть на застланные кровати? У среднего окна стоял широкий стол на толстых квадратных ножках. Перед самой войной Хадзыбатыр купил его в городе. Слева от стола — шкаф с застекленными дверцами. На полках книги…

Однажды она не выдержала, вошла. О, лучше бы ей провалиться в ту минуту сквозь землю! Почудился ей озорной смех ребят, голоса и, глотая слезы, она выбежала из комнаты. В тот день Дунетхан плакала в последний раз. Даже в черный день, когда Тасо принес новую похоронную о смерти теперь уже старшего сына, она не проронила слезы.

А было это так.

Тасо вернулся из района с почтой, и, странное дело, он шел впереди коня, уронив голову на грудь, припадая сильно на ногу. Его заметили аульцы и упорно не уходили, ждали, пока войдет в аул. Они поняли: раз у бригадира палка с левой стороны под мышкой, значит, несет кому-то черную весть. Кому?

Горе, обойдя аул, постучалось в дом Каруоевых.

Недаром говорят в народе: «Пришла беда — открывай ворота». Погиб Созур. Люди оплакивали его. За ним старшего — Батако.

Как она мечтала: вот вернется Батако, женится, даст дорогу братьям, подарит ей внуков.

Слезы аульцев были ей утешением, а у самой резче обозначились глубокие борозды вокруг упрямо сжатых губ. Она отказывала себе в еде, спала на глиняном полу, подстелив войлок. Часами лежала Дунетхан с открытыми глазами, в каждом шорохе чудились шаги сыновей. Они являлись ей во сне, и с укором смотрели на нее, как бы говоря: «Не щадишь себя? А ты должна жить, чтобы дождаться нас, встретить у калитки. Мы не погибли, не верь бумажкам». И она ждала.

Однажды утром ей пришло в голову отправиться в город, в госпиталь, понести гостинцы раненым. Если кто-то из ее сыновей окажется в госпитале, не дай бог, конечно, то, наверное, найдется женщина, которая не оставит его без заботы.

Целый день варила кур, пекла пироги, уложила в хордзен сыр, копченую баранину, когда стемнело, никому не сказав, вышла во двор. Здесь ей представилось, что стоит уйти из дома, как заявятся сыновья. Вернулась в дом с охапкой сухих дров, сложила у очага, настрогала лучинок, достала новый коробок спичек, заменила воду в чугунке, проверила, есть ли в солонке соль. Обошла вокруг сакли. До калитки рядом с ней прошагал пес.

Выщербленный месяц свесился над землей.

Шла быстрым шагом, намереваясь к полуночи выйти из ущелья, хотя сама не знала, почему именно до полуночи. Ее нагнал грузовик, и она прижалась спиной к скале. Машина за машиной проходили мимо. Уставшая, добралась до родника.

Здесь отдыхали красноармейцы, курили, запивая густой дым махорки ключевой водой.

— Здравствуйте, — приветствовала их Дунетхан.

Бойцы ответили дружно:

— Здравия желаем!

— Куда, мамаша, путь держите?