— Товарищ генерал, один раз, два раза, много раз я себя спрашиваю: «Почему враг на нашей земле?» И не знаю… Наверно, голова у меня не такая. Но вы, товарищ генерал, не подумайте, что я как соломинка. Нет, я крепко стою на ногах.

Генерал испытующе смотрел на бойца, но тот не отвел глаз.

— Сейчас на морозе не время рассуждать, тем более у противника под носом. Но скажу вам откровенно, что и меня мучает та же мысль. Враг у стен Москвы! Это… Да я бы собственной рукой застрелил того, кто посмел бы сказать мне такое до войны… Вот закончим войну, победим и тогда разберемся во всем. Поверьте мне, что такой день наступит.

— В это я верю!

— Вот и хорошо, — проговорил генерал, а про себя подумал. «Посмотрим, каким ты будешь в бою. Но на труса не похож… У волевого, смелого командира в бою все герои, бьются до последнего патрона», — генерал молча протянул руку:

— Победим врага и непременно встретимся. Не забудьте пригласить меня к себе в гости.

— Никак нет, товарищ генерал. Но где вас найду? Имя не знаю, ничего не знаю. Дома скажу: «Видел генерала, руку мне пожал», — не поверят, смеяться будут.

— Гм! Ну, давайте познакомимся: Хетагуров.

— Вы осетин?

Хетагуров засмеялся, вынул пачку папирос, отошел:

— Да. Моя Родина — Осетия, я родился в горах. Ирон дæ?[42] Из какого ущелья?

Генерал порывисто шагнул к бойцу, положил руки на плечи, смуглое лицо засветилось.

— Нет, нет…

Сползли с плеч Асланбека руки генерала, закурил он.

— Я… кабардинец я. Простите, товарищ генерал, у меня друг осетин, — проговорил Асланбек. — А товарищ по окопу одессит, — он поискал глазами Яшу, но того не было видно. — Он вот только что был здесь.

— Передайте ему, пусть воюет храбро, как его деды. Каждую позицию, каждый метр советской земли будем защищать до последней капли крови.

— Будем крепко воевать!

— До свидания!

— Счастливого пути.

Асланбеку было приятно, что у генерала сильная рука.

— Да, а кто стрелял ночью? — обратился генерал к полковнику.

— Боец, сдали у него нервы.

— Понятно, первая ночь на передовой.

— К утру страх пройдет.

— Прикажите сегодня же соединить окопы траншеей.

— Слушаюсь, товарищ генерал.

— Во всех отношениях это лучше одиночных окопов.

— Разумеется.

Генерал Хетагуров и сопровождающие его командиры ушли, а восхищенный Асланбек смотрел им вслед: «Вот это да! Осетина встретил и где? На самой передовой… Сегодня же напишу домой».

Из-за дерева вышел одессит.

— Чтобы я не дошел туда, куда я иду, если ты не идиот.

— Я?!

— Ты знаешь с кем разговаривал?

— С генералом Хетагуровым.

Хотел Асланбек поделиться радостью, что генерал-то осетин, но передумал. — Правильно. Притащились Петро, сержант, за ними, поеживаясь, Слава.

— Кого принесло с утра пораньше? — спросил сержант.

— Земляка я встретил… Самого генерала Хетагурова, — мой сосед по Одессе, можно сказать, в одном доме живем.

— Завидую тебе, земляка ты встретил, — сказал Слава и ушел в глубь леса.

— Еще бы! Повезло, — воскликнул нисколько не смутившийся Нечитайло.

— Яша, тебе не стыдно? — подступил к нему Асланбек.

Предрассветную тишину прорезала длинная пулеметная очередь. Друзья кинулись к окопам.

С каждой почтой Тасо ждал весточку от сына, но Буту молчал. Отец терялся в догадках, думал-передумал всякое, пока однажды не получил письмо на свое имя. Почерк на конверте чужой, размашистый, и почувствовал Тасо, что пришла к нему беда. Дрожащей рукой вскрыл конверт.

Воинский начальник коротко сообщал, что красноармеец Сандроев пропал без вести в боях на дальних подступах к Киеву. Снова и снова Тасо вчитывался в бегло написанные строчки и никак не мог взять в толк, что значит «пропал». Или он должен погибнуть на виду у всех, в схватке, проявив мужество, как подобает мужчине, или, если он жив, должен быть в строю, вместе со всеми. Странно: пропал без вести. Слова какие-то незнакомые.

Допустим, сын погиб в разведке, и вокруг не оказалось ни одного свидетеля. Ну, а потом, после боя, должны же найти бойца и похоронить? Разве не так поступали они в гражданскую войну? Никто не пропадал. Кто погибал, а кто переходил к врагу. Что-нибудь одно… Значит, если Буту нет среди погибших, то он жив и прячется? Выходит так. Но тут же Тасо отогнал коварную мысль: не мог его сын бросить полк, он не трус, на Буту можно положиться в чем угодно, клятву даст отец, что он не предаст товарищей. Никому не сказал Тасо о случившемся, только еще больше помрачнел, лицо стало землистым. Эх, лучше бы пришла весть о смерти Буту: перенести горе помогли бы люди, оплакивая его.

Однажды ночью Тасо вспомнил о райкоме партии и ужаснулся: как он до сих пор не пошел к Барбукаеву и не выложил все начистоту? Выходит, утаил новые данные о себе. Конечно, о себе. Сын и он — неотделимы.

Наутро Тасо уже сидел в приемной секретаря райкома партии и, прождав целый день, к вечеру попал к нему. Барбукаев ходил по кабинету, озабоченный, осунувшийся.

— Садись, — отрывистым жестом указал он Тасо на кресло, сам тоже опустился на стул. — Рассказывай.

Засомневался Тасо, а нужно ли говорить о своих догадках занятому человеку? Это же клевета на самого себя, на сына. А если окажется, что… Обвинят: «Скрыл от партии!»

— Чего ты молчишь? Случилось что?

Голос Барбукаева вывел Тасо из нерешительности.

— Письмо получил с фронта, — дернул плечом.

— Интересно, — оживился Барбукаев. — Сын пишет?

— Из штаба. Буту пропал без вести, не находят его. — Тасо перебрал край толстой суконной скатерти.

Секретарь нервно прошелся по кабинету, снова сел.

— Без вести, говоришь. Не он первый пропал неизвестно куда, но не могу привыкнуть к этому. Мы тоже были на войне с тобой, — проговорил Барбукаев.

Словно валун взвалили на плечи Тасо, так его придавило к креслу. Когда у него родился сын, имя ему дал Барбукаев, теперь он говорит о Буту ледяным тоном, как о чужом.

— Тебя я знаю давно, и Буту верю. Не думаю, чтобы он изменил присяге.

Барбукаев опустил руки на колени:

— Неприятно, конечно, что люди пропадают и никто не знает куда.

Всплыло в памяти Тасо, как в тридцатом году в него стреляли бандиты, и Барбукаев всю ночь простоял в больнице, не ушел, пока не сделали Тасо операцию… Тогда Барбукаев был секретарем партячейки.

Зазвонил телефон, Барбукаев снял трубку.

— Слушаю. А-а, это ты, друг. Вот что… Нас вызывают в обком. Да. Через час, на моей машине. Потом поговорим, заходите ко мне.

— Понимаете, сейчас у меня посетитель.

Барбукаев встал, посмотрел в окно.

Тасо поднялся сгорбившийся, постаревший: «Посетитель». Секретарь взглянул на него и смягчился:

— Ты пока никому не рассказывай о случившемся. В районе пройдет молва о сыне старого коммуниста, люди неправильно истолкуют. Нет, не может человек пропасть, не иголка в стогу… План заготовок молока надо выполнить досрочно.

Оторвал Тасо глаза от стола, посмотрел мимо Барбукаева:

— Не подведем…

— Ты представитель райкома в Цахкоме.

Тасо уже взялся за массивную дверную ручку, когда Барбукаев окликнул его.

— Подожди…

Медленно всем телом повернулся Тасо: что он хочет сказать, когда и без того все ясно.

— Держи, — вынул Барбукаев письмо из конверта. — Можешь обрадовать Дунетхан Каруоеву.

Что за черт, никак не поймет Тасо, снова читает:

Вернулся Тасо в Цахком, созвал на нихас аульцев; прочитал им письмо Хадзыбатыра, и все стали поздравлять Дунетхан, а она расплакалась, не могли успокоить, пришлось увести ее домой.