Через непродолжительное время прямо по курсу стали различимы очертания земли. Это мог быть только остров Борнхольм. Самолёт коснулся прибрежной дюны, разметал снег и песок, снизил скорость. Следующий холмик оказался крупнее — СИД перевернуло в воздухе, левая панель лопнула и оторвалась. Теряющая скорость машина по инерции преодолела ещё около двухсот метров, ударилась о землю и остановилась. Двигатели и электроника отключились. Жизнь Корнееву спасли противоперегрузочные кресло и костюм.

Он пришёл в себя довольно быстро и почти сразу понял, что не чувствует нижней половины тела. Распорол ремни скользящим в крови стропорезом, оттолкнул сорванный колпак кабины и, подтянувшись на руках, выкинул себя в снег. Руки дрожали, кожи на обеих ладонях не было: срезало осколками. Иван отдышался, приподнялся на локтях, рассматривая кровавый след, тянувшийся за ним из кабины. Ноги по-прежнему не ощущались; в воздухе повис неприятный душок.

Сомнений не оставалось: перелом позвоночника. [24] Иван обмотал ладони обрезками костюма и пополз в сторону дюз: он намеревался вручную вывести реактор за границу стабильного режима. Взрыв должен был гарантированно уничтожить и СИД, и пилота. Корнеев выполз на гребень дюны, в которой застряла машина, и увидал внизу, не более чем в полукилометре, небольшой рыбачий посёлок, сохнущие на ветру сети и вытащенные на берег чёрные лодки. От посёлка к месту крушения бежали вооружённые люди в серых шинелях немецкого образца. Иван достал пистолет и произвёл четыре выстрела в сторону противника. Попаданий, конечно, не было, однако немцы немедленно залегли: солдаты борнхольмского наблюдательного поста и радиолокационной станции не отличались ни боевыми качествами, ни высоким моральным духом. Понимая, что не успевает, Корнеев всё же предпринял попытку закоротить реактор. Он начал подкапывать стропорезом снег и землю, чтобы добраться до защитного экрана, прикрывавшего аварийную панель. Периодически Иван приподнимался над краем дюны и стрелял в немцев; немцы, однако, приближались слишком быстро.

Когда Иван понял, что не успевает, он принял решение покончить с собой: живой пилот, знакомый с технологией СИД — слишком щедрый подарок для фашистов.

Корнеев проверил обойму: в пистолете оставался единственный патрон. Иван перевернулся на спину и вставил ствол в рот. В этот момент солдат, подобравшийся к самолёту с противоположной стороны, ударил Корнеева прикладом, сломав лётчику предплечье.

Иван закричал от боли и попытался схватить пистолет другой рукой, но под ударами прикладов потерял сознание.

 Ввиду тяжести состояния пленного, его оставили на Борнхольме. Обломки СИДа переместили на склад радиолокационной станции и держали под усиленной охраной. Уже на следующее утро с материка прибыли следователи и технические специалисты.

Что происходило с машиной, Корнеев знать не мог. Согласно немецким протоколам, во время первых допросов он имитировал тяжёлую контузию. К сожалению, группа следователей абвера состояла из профессионалов, причём, как известно теперь, находилась в прямом подчинении у несклонного к доверчивости Каммхубера. Более того, данная группа была сформирована за месяц до описываемых событий... вернёмся, впрочем, к Корнееву. Иван знал наверняка, что для космической медицины восстановить перебитые позвонки и срастить нервы — задача относительно несложная. В конце концов, пришила же медтехник Гесура красноармейцу Бибикову палец, откушенный красноармейцем Федотовым. [25]

Однако надежды на побег не было; и времени, чтобы дождаться маловероятного спасения, не было тоже. Лётчика пытали и пичкали спецпрепаратами, требуя информации, сведений, подробностей, а в первую голову — сотрудничества. Иван понимал, что долго не выдержит. Никаких острых предметов ему не оставили, петлю тоже сделать было не из чего. Да и не получилось бы: лётчик находился под круглосуточным наблюдением; когда он попытался перегрызть себе запястья, охрана тут же зафиксировала ему руки, даже сломанную правую.

В один из кратких промежутков между допросами, — ведь никто не выдержит допроса непрерывного; следователи давали пленнику время восстановить силы, — Иван попытался откусить себе язык. Охрана успела заметить кровь в уголке рта — и доктор-эсесовец, беспрерывно моргая добрыми усталыми глазами, удалил Корнееву все зубы. Говорить и кричать от боли их отсутствие не мешало.

Ему давали понять, что иного выхода нет.

Ему указывали единственную возможную дорогу.

Но там, куда он собирался, дороги не нужны.

Сначала Корнеев попытался остановить сердце усилием воли; читал он что-то подобное про индийских факиров. Не вышло: книжный опыт — на то и книжный.

- Я буду сотрудничать, — промычал Корнеев, щеря окровавленные дёсны. — Дайте пить. Воды... der Wasser, сволочи. Я всё скажу.  Ему дали воды. Он пил жадно и много, так, что заболел пустой желудок.

- Корнеев, — сказал Корнеев. — Иван Сидорович. Лейтенант ВВС РККА, 1-ая Особая. Дайте отдохнуть, я всё скажу.

Его перевернули на спину. Иван закрыл глаза.

Рот наполнялся голодной слюной. Её было так много, что Корнеев перестал чувствовать вкус крови. Он вообще перестал чувствовать что-либо, кроме спазма в горле.

А затем Иван запретил своему измученному онемелому телу сглатывать слюну — и захлебнулся. Так тихо и незаметно, что реанимационные мероприятия, проведённые опомнившимися палачами, результата на дали. Иван Сидорович Корнеев, лейтенант ВВС РККА, так и не стал настоящим пилотом СИД-истребителя. Зато умер как герой.

Рефлекторно или нет — на это у него куражу хватило. ---

Рокоссовский рефлекторно придерживал фуражку, хотя необходимости в этом не было: челнок садился филигранно, даже снег не разметал.

- Ну что, Константин Константинович, — рассудительно произнёс Карбышев, покосившись на коллегу, — посмотрим, какой это Вейдер.

- Единственный и неповторимый, Дмитрий Михайлович, — отозвался командующий, вздёргивая повыше воротник шинели. — Верховный о нём мнения особого... Не возражаете, если я гостя Вашим заботам препоручу? Надо бы мне поскорее за оперативный стол вернуться — от товарища Власова вести тревожные.

- Да ради бога, Константин Константинович, отчего же. Мда. Я, впрочем, так и не понял, почему самолётик этот нам своими силами поднимать нельзя было. А теперь-то болотце промёрзло... да, собственно, чем один человек поможет? зачем прислали?

- Жрец он, Дмитрий Михайлович, — коротко пояснил Рокоссовский, — воин-жрец. У них так принято: без служителей культа ничего не делается. Не ссориться же с союзниками из-за суеверий.

- Боевой поп, значит... — протянул Карбышев, начиная что-то понимать. — А постойте-ка: ведь резонно вполне! Этот их орёлик молодой... как его, дьявола?..

- Старкиллер.

- Благодарю; Старкиллер, именно. То-то говорят, будто ходит юноша бирюком, с людьми не знается, на девушек не смотрит. А ларчик просто открывался: юноша сей — выходит, монах?

- Пожалуй, так, — признал Рокоссовский. — Как-то не задумывался  раньше... А монахи бывают лордами?

По интонации, с какой был задан вопрос, Карбышев почувствовал, что командующий хоть и командующий, а всё-таки смотрит на старого генерала немножечко снизу вверх. Дмитрий Михайлович скромно понадеялся, что разницей в возрасте такое отношение объясняется лишь отчасти — а более благоприобретённой с годами мудростью.

Да и сколько той разницы — лет пятнадцать, шестнадцать? Эх, орёлик, оглянуться не успеешь...

- По-моему, пора, — сказал сорокапятилетний «орёлик» и, отпустив наконец фуражку, подтянуто зашагал к челноку.

Ветер продувал площадку насквозь; генералы спешили встречать высокого гостя. От холода у старого генерала дёргало ногу, простреленную ещё в пятнадцатом, под Перемышлем. Возраст, и всё-таки возраст... Он поморщился, но принудил себя выпрямиться: не желал показывать слабости перед гостем.