– Вы ведь знаете – я был у него. Ужасно трудно кривить душой, правда? Какое несчастье, что вам пришлось на это решиться, леди Мью! Но я уверен – никто на вашем месте сразу не сообразил бы, как тут надо поступить.

Эти слова застигли леди Мюриэл врасплох – и принесли ей огромной облегчение: ее глаза наполнились слезами. Никому из нас не пришло бы в голову разговаривать с ней тоном утешителя. Хотелось бы мне быть таким же прямодушным человеком, как Рой!

Расплакавшись, она сказала, что ей очень, очень трудно.

– Никто не сумел вам помочь, – сокрушенно сказал Рой. – А вам ведь очень нужна была помощь, правда? Дай кому она не нужна в такую минуту!

Он утешал ее, пока не появилась Джоан, – войдя в гостиную, она сразу заговорила о Германии. «Именно», – всякий раз повторял Рой в ответ на ее уверенные реплики. И мать и дочь давно знали, что он не любит спорить; обеих всегда забавляла его притворная покладистость в разговорах, ставшая со временем как бы чертой характера.

Нежность, с которой Джоан относилась к Рою, вот-вот должна была перерасти в пылкую любовь, а леди Мюриэл смотрела на него почти как на сына. До нее наверняка доходили слухи об его сомнительной репутации, об его победах над женщинами, о «венце из виноградных лоз» – эту строчку продекламировал однажды ректор, – но она ни разу не сказала дочери: «Джоан, милая, мне решительно непонятно, чем он мог тебя заинтересовать», а между тем все другие молодые люди, которых Джоан приглашала в Резиденцию, только этой фразы и удостаивались.

Когда мы вышли из дома в дождливую тьму, я сказал Рою:

– Она скоро по-настоящему полюбит тебя, эта девушка.

Он досадливо нахмурился. Ему, как и многим мужчинам, которых страстно любят, порой не хотелось об этом думать. В тот вечер он чувствовал себя безгрешно свободным, хотя его очень печалила судьба Вернона Ройса.

– Давай пройдемся по магазинам, – попросил он. – Мне надо купить несколько подарков.

Мы свернули на улицу Сиднея. Лил затяжной дождь, в сточных канавках журчала и бурлила вода, полоска нерастаявшего снега оставалась еще только у стен, а мокрые тротуары по обеим сторонам узкой улицы отражали огни фонарей и яркие прямоугольники витрин.

– Мы отчаянно вымокнем. – Рой улыбнулся. – Но это тебе, знаешь ли, очень к лицу. Мне обязательно надо разделаться с подарками сегодня вечером.

Заходя во все магазины, мы миновали улицу Сиднея, Иоанна, Святой Троицы и приближались к Базарной площади. Рой выбирал подарки для своей весьма сомнительной, на мой взгляд, и несчастливой берлинской знакомой, которая жила этажом выше его на Кнезебекштрассе, – и выбирал, надо сказать, очень тщательно.

– Ага, вот это, пожалуй, подойдет маленькой танцовщице. – Я уже и раньше слышал про «маленькую танцовщицу», он всегда ее так называл. – Она весит всего тридцать пять кило. Очень легкая девушка. Особенно по сравнению с Артуром Брауном.

В одном из магазинов Рой вдруг заговорил – спокойно, просто и очень по-дружески – о Шейле, моей жене. Он хорошо знал грустную историю нашего брака, знал, к чему я всякий раз готовлюсь, когда уезжаю по вторникам домой, в Лондон. Я был рад этому разговору. Выйдя из магазина, он глянул на меня с ласковой улыбкой чуть презрительного сочувствия и сказал:

– И при этом ты еще можешь выносить здешних самодовольных типов! Эх, мне бы твою терпимость!

Разговор оборвался; мы миновали церковь Пресвятой девы Марии и вышли на Базарную площадь. Рой, все тем же дружеским тоном, спросил:

– Кстати о самодовольных типах – кого же из них стоит выбрать в ректоры?

Руки нам оттягивали пакеты с подарками, наши пальто набухли и отяжелели от влаги, а лица у нас были совершенно мокрые.

– Мне кажется, Джего, – ответил я.

– Кое-кто будет за Кроуфорда.

– Я не стану его поддерживать.

– Да, Кроуфорд чересчур, пожалуй, уверен в себе. Уверен, что на эту должность по праву должны выдвинуть именно его. Самонадеянно, я сказал бы, уверен. Едва ли такой самодовольный человек будет хорошим руководителем колледжа.

Я согласился.

– А знаешь, – заговорил опять Рой, – старик Винслоу поразительно отличается от всей этой братии. Он, конечно, и грубиян, и задира, и характер у него страшно неуживчивый, но зато уж пошлой бездарью его никак не назовешь. Вот кого они ни за что не выберут в ректоры.

– Джего тоже никак не назовешь пошлой бездарью, – заметил я. – Что бы про него ни говорили, но человек он весьма незаурядный.

– Да, у Джего много достоинств, – согласился Рой. – Но говорить-то перед выборами будут о его недостатках, а их у него тоже немало.

– И все же он вполне может пройти в ректоры.

– Да, Джего незаурядный, конечно, человек, – сказал Рой. – Вот за это-то его и постараются прокатить. В нем нет их хваленой «надежности».

– Артур Браун считает, что есть.

– Дядюшка Артур любит причудников.

– А Кристл полагает, что сможет его направлять. Я-то, между прочим, не особенно в это верю.

– Получится очень забавно, если он ошибется.

Мы свернули на Пети Кьюри, и Рой сказал:

– Те, кому Джего не нравится, молчать не будут. Они с три короба наговорят про заслуженных ученых… да и про незаслуженных тоже.

– Я-то об этом знаю побольше, чем они, – добавил он. Меня рассмешила уверенная заносчивость его слов, обычно вовсе ему не свойственная, и я улыбнулся. Мы как раз проходили мимо витрины – его лицо было ярко освещено. Он тряхнул головой, чтобы избавиться от дождевых капель, повисших на подбородке, посмотрел на меня и тоже улыбнулся; однако он говорил вполне серьезно. – Почему они не хотят понять главного? – негромко и спокойно спросил он. – Человек прежде всего должен познать самого себя. И ужаснуться. А потом простить себя – чтобы жить дальше; только тогда он может стать хорошим руководителем.

Мы с Роем допоздна проговорили в тот вечер – и постоянно возвращались к выборам ректора. Прощаясь перед сном, мы решили сказать назавтра Брауну, что готовы поддержать Джего. «Семь раз отмерь, один раз реши», – уходя, посоветовал мне Рой рассудительным тоном Брауна. Поутру Бидвелл, объявив, что «уже девять, сэр», и прокомментировав погоду, доложил:

– Господин Калверт шлет вам привет, сэр, и он просил передать, что, дескать, семь раз отмерил и все равно не передумал.

В пять часов вечера мы зашли к Брауну. На его письменном столе остывал недопитый чай, а он просматривал какие-то бумаги; меня всегда поражала его способность непрерывно работать и казаться при этом совершенно свободным.

– Для хереса еще рановато, – проговорил он. – Не хотите ли выпить рюмку шабли? Я раскупорил его за ленчем, и оно показалось нам замечательно приятным.

Он принес рюмки, и мы сели в кресла – Браун между мной и Роем. Он поглядывал на нас и терпеливо ждал. Зная, что мы явились к нему по делу, он тем не менее готов был провести с нами весь вечер, спокойно попивая вино и дожидаясь, когда мы сами заговорим о том, зачем пришли.

– Вы просили меня, – начал я, – известить вас, как только я окончательно решу, кого буду поддерживать на выборах.

– И что же?

– Я решил голосовать за Джего.

– Я тоже, – сказал Рой Калверт.

– Очень рад, – проговорил Браун и улыбнулся мне. – Я, признаться, надеялся на это. А Рой…

– Все в порядке, – перебил его Калверт. – Я сначала семь раз отмерил, а потом уж один раз решил.

– Прекрасно, – сказал Браун. – Потому что я непременно посоветовал бы вам именно так и поступить.

Я рассмеялся. Шуточкам Роя Браун с успехом противопоставлял свою непоколебимую основательность.

– Ну что ж, – Браун уютно и покойно восседал в своем кресле, – все это весьма интересно. Я тоже могу вам кое-что сообщить. Мы поговорили с Кристлом и решили, что у нас есть основания выдвинуть кандидатуру Джего.

– Не беря на себя никаких обязательств, разумеется? – поинтересовался Калверт.

– Взяв на себя обязательство действовать разумно и осмотрительно, – ответил Браун. – И, как мне кажется, я имею право сообщить вам кое-что еще, – добавил он. – Найтингейл совершенно определенно сказал мне сегодня утром, что он тоже решил поддерживать Джего. Таким образом, у нас уже создалось неплохое ядро будущей партии.