– То-то будет крику, – сказал Кристл и подмигнул нам. Иногда в нем неожиданно проглядывал уличный сорванец.

Мы разослали обращение всем членам Совета. Оно вызвало много взволнованных толков, и буквально через несколько часов нам сообщили, что Джего и Кроуфорд хотят встретиться с участниками совещания. «Да, Кристл сегодня именинник», – заметил Рой. Джего затаился: он не зашел ни к Брауну, ни ко мне, не прислал записки, даже не позвонил. Рой сказал, что он удрученно размышляет об ультиматуме. Его, конечно, обрадовала неожиданная удача, но до глубины души оскорбила ультимативная форма нашего обращения, и, по словам Роя, он собирался высказать нам все, что он про нас думает.

Кандидаты предложили начать переговоры сразу после обеда, в половине девятого. Они оба пришли в трапезную к семи часам, и, посмотрев на бледное от волнения лицо Джего, я решил, что он начнет «высказываться» прямо за обедом. Но начал он с гаерства. Его поведение, несомненно, сбило бы меня с толку, если б я не видел таких спектаклей и раньше – когда он бывал взвинчен и хотел привлечь к себе внимание. Он сказал нам – не знаю уж, придумал он это или нет, – что какой-то старшекурсник принял его в книжном магазине за продавца.

– Я в самом деле напоминаю продавца? Хотя, в общем-то, меня даже радует, что я не похож на преподавателя.

– Вы чересчур скромно одеты, – сказал Рой. И действительно, Джего обычно ходил в старом, довольно потертом костюме.

Он гаерствовал до конца обеда и не унялся, даже когда мы пришли в профессорскую.

Все уже знали, что кандидаты собираются вести переговоры с «ультиматистами», и к половине девятого профессорская опустела. Кларет был выпит, Кроуфорд закурил сигару и, посмотрев на Деспарда, сказал:

– По-моему, нам пора заняться делом, господин председатель.

– Вы правы.

– Оно не займет у нас много времени. – Кроуфорд, попыхивая сигарой, откинулся на спинку кресла. – Мы со старшим наставником обсудили ваш ультиматум. Выбора у нас нет, и мы его принимаем.

– Я очень рад, – сказал Кристл.

– Если вы не выдвинете нового кандидата, мы с Джего проголосуем друг за друга, – невозмутимо продолжал Кроуфорд. – Думая о пользе колледжа, я должен признать ваше требование вполне разумным, но его форма меня, признаться, покоробила – правда, не так сильно, как моего коллегу… Ультиматум мы, впрочем, все равно приняли, так что вспоминать об этом, пожалуй, не стоит, – с улыбкой заключил он.

Джего принагнулся над столом вперед, и, хотя движение это было почти незаметным, оно привлекло всеобщее внимание.

– А по-моему, очень даже стоит, – возразил он.

– Не могу с вами согласиться, – сказал Кроуфорд. – Что сделано, то сделано. Зачем понапрасну портить себе нервы?

Джего был предельно измучен: в лице ни кровинки, лоб угрюмо нахмурен, осунувшиеся щеки изрезаны тяжелыми морщинами, – его истерзали противоречивые чувства: горечь унижения, возродившаяся надежда на победу и мрачная злость.

– Спасибо за заботу, Кроуфорд, но я просто не имею права молчать, – сказал он. – Меня возмущает форма этого обращения. У вас не было необходимости посылать нам ультиматум. Насколько я понимаю, вы, – он обвел взглядом собравшихся, – считаете, что один из нас достоин стать вашим руководителем, а относитесь к нам без всякого уважения. Кто вам дал право принуждать нас? Почему мы не могли разрешить наши трудности на общем совещании?

– Далеко не все члены Совета разделяют ваш оптимизм, мой дорогой старший наставник, – сказал Винслоу.

– Мы спешили выбраться из тупика, – стараясь притушить ссору, проговорил Браун. – Нам ведь надо как можно скорей подготовиться к выборам, потому что мы не знаем, сколько у нас осталось времени.

– Это еще не значит, что нами можно помыкать, будто мы слуги, – сказал Джего.

– А с каких это пор слугам предлагают голосовать друг за друга на выборах руководителя колледжа? – спросил Винслоу.

Но ярость Джего уже поутихла. Его бледное лицо стало спокойней, морщины разгладились.

– Вы пользуетесь моим положением кандидата, – глянув на Винслоу, проговорил он. – Над кандидатом очень удобно насмехаться. Он не может отплатить вам той же монетой. Ему приходится терпеть любые насмешки. Я вижу теперь, что глупец, который претендует на административную должность, заслуживает всяческого презрения…

Винслоу промолчал, остальные тоже. Кроуфорд бесстрастно попыхивал сигарой, но на него никто не обращал внимания. Все смотрели на Джего.

– Вы преподали мне хороший урок, – добавил он. – На выборах я буду голосовать за Кроуфорда.

Когда мы собрались уходить, он негромко сказал Кристлу:

– Мне надо с вами поговорить – с вами, с Брауном и с Элиотом.

– Ну, так давайте здесь и поговорим, – отозвался Кристл.

Через несколько минут наши противники ушли, а мы остались в профессорской – кандидат в ректоры Пол Джего и трое его сторонников.

– Вы должны были меня предупредить, – упрекнул нас Джего. Он сдерживался, но я видел, что в нем опять закипает злость.

– Я предупредил вас, как только мы обо всем условились, – сказал Браун.

– Вы должны были предупредить меня заранее. Еще до того… до того, как вы условились.

– Почему, собственно, мы были должны? – холодно спросил его Кристл.

– Ну, когда узнаешь, что твои сторонники вступают за твоей спиной в переговоры…

– Мы вели переговоры о будущем колледжа, а не о вас, – решительно перебил его Кристл.

– Должен вам заметить, – так же решительно проговорил Джего, – что я не привык действовать по чужой указке. И считаю, что мои сторонники, решив диктовать мне свою волю, должны были предупредить меня об этом заранее.

– Может быть, внешние обстоятельства сложились и не слишком удачно, – вмешался Браун, – но сейчас мы все, по-моему, как-то утратили чувство реальности. Не забывайте, Джего, что мы добились серьезного успеха. Цыплят, конечно, по осени считают, но у вас не было такого устойчивого положения с тех самых пор, как мы потеряли Найтингейла. А теперь вы опять потенциально располагаете абсолютным большинством, и главная наша задача – сохранить его до выборов.

– Ни для кого не секрет, – добавил Браун, – что этим успехом вы обязаны исключительно декану. Или, говоря иначе, никто, кроме него, не сумел бы вырвать у наших противников недостающий вам для победы голос. Он замечательно провел эту труднейшую операцию.

Неторопливые, степенные, даже ободрительные слова Брауна таили в себе жесткое предупреждение, и Джего его, несомненно, понял. Он посмотрел в глаза Брауну, и мне показалось, что на мгновение его охватила дрожь. Помолчав, он сказал:

– Вы воспринимаете события гораздо спокойней, чем я. Надеюсь, Кристл понимает, что я восхищаюсь его мастерством. Я очень благодарен вам, Кристл.

– Меня радует, что все вышло по-задуманному, – заметил Кристл.

Я проводил Джего до дома, чтобы взять у него книгу. Ему не хотелось разговаривать, и почти всю дорогу мы молчали. Он был взволнован, обрадовав победой и удручен собственным поведением.

Кроуфорд и Джего… Я подумал, что сегодня Кроуфорд вел себя гораздо разумней своего соперника и к тому же явно щадил его чувства. Можно было понять, почему многие считали его более надежным человеком, чем Джего. Да, я мог понять наших противников. И все же – кто из кандидатов достойней?

Джего и сам чувствовал, что его противники кое в чем правы. Он мог добиться многого – и не сумел реализовать своих возможностей. Эта мысль истерзала его и сделала чрезвычайно ранимым. Он перенес много горя из-за собственной слабости. Он видел, что слаб, и не искал себе оправданий. Я вдруг понял – не обаяние или энергичность, не отзывчивость или доброта, а именно ранимость, незащищенность перед жизнью, которая надежно предохраняла его от самодовольства, – вот что заставило меня предпочесть его Кроуфорду.

Почему же он не реализовал своих возможностей? Почему ничего не добился в жизни? Порой мне казалось, что он слишком горд для борьбы – слишком горд и робок. Быть может, чрезмерная гордость неминуемо оборачивается робостью? Он не смел бороться, страшась поражений. Он считал, что им должны восхищаться, но не находил в себе сил для жестокой борьбы за популярность и панически боялся критики. Его сжигала гордыня и постоянно терзала робость. Даже сегодня, прежде чем обрушиться на своих врагов, он застраховался от критики смиренным гаерством, в котором ощущался привкус надменной гордыни. Он презирал людские толки о себе и отчаянно мучился, когда они до него доходили.