– Подумать только, Элиот! Ведь мы гуляли с ним во второй раз всего месяц назад! Я неважно себя чувствовал, а он по-обычному быстро семенил вперед, и мне было трудно за ним угнаться. Тогда я был уверен – каждый был бы уверен! – что он гораздо здоровее меня.

Джего помолчал и добавил:

– Сегодня врачи вынесли ему приговор.

Он глубоко, искренне, пылко сочувствовал умирающему. Но слишком откровенно показывал, что ощущает себя участником драмы, – именно такая откровенность и коробила многих людей. По-настоящему сдержанный человек не должен страдать напоказ.

– Да, врачи вынесли ему приговор, – повторил Джего. – Но я слышал еще одну чудовищную новость. Есть человек, который даже не догадывается об этом.

Он опять умолк и после паузы закончил:

– Сам больной. Ему ничего не сказали.

У меня вырвалось удивленное восклицание.

– По-моему, это бесчеловечно, – сказал Джего. – Врачи скрыли от него правду. Больше того, уверили, что через месяц или два он поправится. И когда мы будем навещать его, нам придется поддерживать эту ложь.

Он поглядел мне в глаза и отвернулся к камину. Я оставил его на минуту одного и спустился в кладовую, чтобы принести кувшин с водой, сифон и бутылку виски. Мороз крепчал, вода в кувшине казалась ледяной. Когда я вернулся с подносом в комнату, Джего стоял у камина, опустив голову и опершись локтями на мраморную каминную доску. Пока я подходил к столику, ставил поднос и устраивался в кресле, Джего не шевелился. Потом повернул голову, посмотрел на меня сверху вниз и сказал:

– Я просто не могу опомниться, Элиот. Не могу представить себе, что же нас теперь ждет. – В этих его словах явственно прозвучала тяжкая тревога. Он сел. Его лицо, обагренное отсветами огня, казалось застывшим и печальным.

Я разлил виски по бокалам. Джего поднял свои бокал и несколько секунд глядел сквозь полупрозрачную жидкость на языки пламени в камине.

– Просто не могу опомниться, – повторил он. – Не могу представить себе, что же нас теперь ждет. – И, неожиданно повернувшись ко мне, спросил: – А вы, Элиот?

– От этого так скоро не опомнишься, – ответил я, покачав головой.

– Но вы хотя бы отчасти представляете себе возможные последствия? – спросил Джего. Он пристально посмотрел на меня. Его взгляд был вопрошающим, почти просительным.

– Пока нет.

Он немного подождал. Потом проговорил:

– Мне пришлось сообщить эту новость кое-кому из наших коллег – за обедом, в трапезной. Там и возник разговор о последствиях, которые необходимо обдумать, пока еще есть время, – мае-то поначалу ничего подобного даже в голову не пришли.

Он снова немного переждал и торопливо добавил:

– Через несколько недель… через несколько месяцев, в крайнем случае, нам придется выбирать нового руководителя.

– Видимо, так.

– Когда придет время выборов, думать будет поздно, – сказал Джего. – Нам надо решить заранее, кого мы хотим выбрать ректором.

Я предчувствовал – уловив его тревогу, – что он об этом заговорит, но не был готов к такому разговору. Джего хотел услышать от меня, что новым ректором должен стать именно он, что я в этом решительно уверен и буду голосовать за него. Ему хотелось, чтобы я заговорил о выборах сам; чтобы ему даже не пришлось о них упоминать. Для него было бы мукой не получить от меня твердой поддержки в ответ даже на самый осторожный намек. И однако он уже не мог остановиться, его несло. А мне было мучительно неловко видеть, как унижается этот гордый от природы человек.

И все же нынешним вечером я ничего не мог ему пообещать. Несколько лет назад я сказал бы «да» не раздумывая. Он мне нравился как человек, я уважал его и считал самым достойным кандидатом в ректоры. Однако мне давно уже приходилось обуздывать свою непосредственность: слишком чувствительно била меня жизнь, и я поневоле научился сдерживаться.

– В общем-то, у нас еще довольно много времени, – сказал я.

– К сожалению, при такой болезни все может кончиться даже быстрей, чем предсказывают врачи, – возразил Джего. – Вы подумайте, как дьявольски трудно выбрать себе руководителя – причем из своей же среды и без всякой подготовки – людям, которые крайне разобщены.

– А вы уверены, – осторожно спросил я, – что мы так уж разобщены?

– Еще бы! – Джего мимолетно улыбнулся. – Нас четырнадцать человек, и о чем бы мы ни заговорили, у нас неминуемо возникают разногласия; а тут нам придется выбирать руководителя.

– Пожалуй, вы правы, – согласился я. И добавил: – Если нам придется выбирать руководителя, нас останется только тринадцать.

Джего печально склонил голову. А потом резко, отрывисто проговорил:

– Элиот, я хочу сообщить вам кое-что еще. Мне предложили принять очень важное для меня решение. Я должен решить, согласен ли я, чтобы на этот пост выдвинули мою кандидатуру.

– У меня никогда не было сомнений, – ответил я, – что, если место ректора освободится, вам обязательно предложат баллотироваться на этот пост.

– Вы верный друг, Элиот, – воскликнул Джего, – но, знаете, до сегодняшнего вечера мне и в голову не приходила мысль об этой должности.

Порой он совершенно беззащитен перед жизнью, подумал я; порой он таился от самого себя.

Немного погодя Джего посмотрел прямо на меня и сказал:

– Вас, наверно, еще рано спрашивать, на ком вы остановили свой выбор?

Я медленно поднял голову и глянул ему в глаза.

– Вы правы, Джего. Но я сразу извещу вас, как только на что-нибудь решусь.

– Я понимаю, Элиот. – Вымученная улыбка Джего была все же теплой и дружелюбной. – Я понимаю. И уверен, что вы откровенно скажете мне о своем решении, каким бы оно ни было.

Потом мы еще долго беседовали – легко и по-дружески; когда я провожал Джего, часы на Резиденции ректора начали бить полночь. Пока Джего спускался по лестнице, я подошел к окну и раздвинул шторы. Небо прояснилось, луна серебрила недавно выпавший снег. Четко прорисовывались очертания противоположного дома, ярко сверкала заснеженная островерхая крыша. Черные стекла многократно отражали лунный диск, и только в парадной спальне Резиденции горел электрический свет. Окна спальни мягко и уютно поблескивали в безмолвной ночной темноте.

В морозном воздухе замирали последние отзвуки курантов. По неистоптанному снегу дворика шел к воротам Джего. Длинная мантия колыхалась в такт его стремительным и легким шагам.

Утром, когда я проснулся, спальню заливал ослепительно яркий свет. Окно, по краям жалюзи, обрамляли блистающие солнечные полоски. Ощутив на лице ледяное дыхание выстуженной комнаты, я натянул одеяло до подбородка. И сразу же, словно приутихшая ночью боль, меня кольнула мысль о визите к ректору.

Часы за окном начали отбивать четверти – сначала где-то вдалеке, потом на церкви Пресвятой девы. Марии, потом у нас и, с небольшим запозданием, в соседнем колледже. Через несколько минут бой часов затих, комнату опять затопила тишина, но вскоре дверь отворилась и вошел, мягко ступая, Бидвелл. Подняв жалюзи, он глянул на часы Резиденции, сверился со своими и произнес ритуальную утреннюю фразу:

– Уже девять, сэр.

– Благодарю, – пробормотал я. Его по-крестьянски румяное лицо было хитровато простодушным.

– Студеное утречко, сэр, – сказал Бидвелл. – Вам-то тепло спалось?

– Вполне, – ответил я, ничуть не покривив душой. Моя узкая, словно келья монаха, спальня не прогревалась по-настоящему уже лет пятьсот. Я не уставал изумляться, насколько точно отражает она в миниатюре бытовую жизнь всего нашего колледжа с ее причудливой смесью средневековой роскоши и полнейшей неустроенности. Однако со временем человек привыкает ко всему, так что морозный воздух, которым я дышал по ночам, лежа в теплой постели, превосходно убаюкивал меня, и в других условиях мне теперь просто трудно было уснуть.

Я все утро откладывал звонок в Резиденцию, но часов около одиннадцати наконец позвонил и попросил позвать к телефону леди Мюриэл – ректор, шотландец из богатой интеллигентской семьи, женился лет в сорок на дочери графа. Ее голос прозвучал по-обычному громко и уверенно: