– С удовольствием сообщил бы, – ответил Джего.

– Нельзя, – сказал Браун. – Ваша порядочность не должна его отпугнуть. Помните, что сейчас возмущение, пусть даже и справедливое, – непозволительная для нас роскошь.

– К несчастью, большинство из нас далеко не так благоразумны, как вы, мой дорогой друг, – сказал Джего. Он уже почти успокоился и через несколько минут спросил, кого, на наш взгляд, следует назначить наставником. – Я-то думаю, что если мне посчастливится пройти в ректоры, то эту должность надо будет предоставить Гетлифу, – скатал он. Браун предположил, что Гетлиф откажется работать наставником (он всегда необычайно убедительно объяснял, почему люди отказываются от официальных должностей): он «буквально завален» научной работой, и его с огромным трудом уговорили стать экономом.

– Тогда я предложу эту должность вам, Элиот, – решил Джего.

– Я не могу пока бросить мою юридическую практику в Лондоне, – возразил я, – а чтобы работать наставником, мне пришлось бы от нее отказаться.

– Просто беда с этими назначениями, – удрученно сказал Джего.

– Не кручиньтесь о бедах, пока их нету, – посоветовал ему немного успокоившийся Браун. – У нас еще будет время оглядеться. И надеюсь, вы поймете меня правильно, если я скажу вам о некоторых своих опасениях. Мы не должны показывать людям, что считаем выборы предрешенными – это очень, очень опасно.

– Вы правы. Я веду себя неблагоразумно, – с виноватой улыбкой проговорил Джего.

– И надеюсь, вы не обидитесь, если я спрошу у вас, уверены ли вы в благоразумии… ваших близких?

Джего тотчас перестал улыбаться и с высокомерной враждебностью ответил:

– Совершенно уверен.

Когда он ушел, Браун озабоченно посмотрел на меня и сказал:

– Будь она трижды проклята, эта ведьма. Неужели он не решится поговорить с ней? До чего же часто люди сами создают себе трудности! Я вот сказал ему о возможностях, которые порой предоставляет нам судьба… но, знаете, когда я думаю об его жене, о нем самом, о Найтингейле, мне приходит в голову, что судьба могла бы предоставить нам и побольше возможностей. Да, нелегкую мы выбрали дорожку. – Он оглядел комнату и подравнял стопку книг.

– Ну, да ладно, – проговорил он. – Зато к приезду сэра Хораса мы подготовились неплохо. Я думаю, он захочет познакомиться с историей нашего колледжа. Если, конечно, приедет. Вы не слышали, в Резиденции все по-прежнему?

В Резиденции все пока оставалось по-прежнему. Утром во вторник Ройс все еще не знал правды о своей судьбе. Вечером, когда я одевался к обеду, Браун сказал мне по телефону, что сэр Хорас уже приехал.

– Кажется, все в порядке, – проговорил он в трубку. – Теперь, пожалуй, можно считать, что праздник состоится.

Он добавил, что Найтингейлу так до сих пор и не удалось поймать Джего.

В четверть седьмого начал бить церковный колокол. Ярко освещенные ворота церкви были хорошо видны из моего окна. Через дворик двигались темные фигуры членов Совета – сегодня совершалась служба поминовения основателей, а только эта служба, единственная в году, и собирала в церкви почти весь Совет колледжа.

Таких изменений – совершенно очевидных, однако не афишируемых – было в колледже много. Когда начиналась карьера Гея, все члены Совета получали священнический сан, и никому из них даже в голову не приходило уклоняться от церковных служб: церковь так же естественно вписывалась в их жизнь, как, например, трапезная. А сейчас большинство из них были агностиками, все церковные службы отправлял Деспард-Смит, ректор посещал церковь регулярно, Браун с Кристлом – иногда, а остальные – только раз в год, когда совершалась служба поминовения основателей… Я надел поверх фрака мантию и отправился в церковь.

Сегодня здесь собрались все, кроме ярых атеистов Винслоу и Гетлифа. Рядом с Роем Калвертом стоял Льюк, который с удовольствием провел бы время как-нибудь иначе и явился сюда, только чтобы никого не оскорбить. Вслед за мной в церковь неспешно вошел Кроуфорд, под галстуком у него поблескивал орден Британской империи. Когда члены Совета распахивали мантии, у многих из них я видел ордена и медали, полученные во время войны четырнадцатого – восемнадцатого годов. Удивительное все же это явление – храбрость, подумалось мне. У Найтингейла я заметил ордена «За безупречную службу» и «Военный крест», у Пилброу – множество медалей, заработанных на Балканах. Оба были по-настоящему храбрыми людьми – однако, если бы я не знал об их воинских заслугах, мне едва ли пришло бы это в голову.

Браун с Кристлом ввели в церковь сэра Хораса. Они считали, что ему будет полезно услышать, как поминают жертвователей. Он один среди нас был без мантии, в вечернем костюме – откормленный, ухоженный, цветущий, со свежим открытым лицом и большими голубыми глазами, которые казались искренними и бесхитростными; он был старше Кристла и Джего, но лицо его прорезала одна-единственная морщинка – вертикальная морщинка сосредоточенного внимания между прихмуренными бровями. Сегодня в церкви собралось много народу – студенты, члены Совета, кое-кто из гостей; по витражам стрельчатых окон барабанили капли дождя, из-за вечернего сумрака цветные стекла казались черными, а переполненная людьми церковь – маленькой, тесной и очень уютной.

Мы пропели псалом и гимн. Ликующий голос Гея, сидевшего на скамье для почетных прихожан, звонко выделялся из общего хора. Стареющий Деспард-Смит в накинутом на плечи стихаре, торжественный и мрачный, монотонно прочитал несколько молитв, а потом, нисколько не изменив манеры чтения, – список пожертвований. Это была странная мешанина из самых разнообразных даров, восходящих по времени к основанию колледжа и перечисляемых не в порядке их ценности, а хронологически. Завещание шестого ректора колледжа выделять на ежегодном празднике по пять шиллингов каждому члену Совета описывалось так же подробно, как пожертвование огромного земельного участка и самый большой в истории колледжа денежный вклад. Было очень странно сознавать, что кое-кто из жертвователей слышал в свое время начало этого весьма пестрого перечня и тоже захотел вписать в него свое имя. А потом я подумал, как сильно должно впечатлить Джего упоминание о двенадцатом ректоре, завещавшем колледжу «пятьсот фунтов стерлингов, а также коллекцию столового серебра», и какой взрыв досады он должен испытать, вспомнив при этом об угрозах Найтингейла.

Но по окончании службы свои впечатления высказал только Гей – когда мы проходили через притвор, он звонко воскликнул:

– Примите мои поздравления, Деспард! Великолепная служба, просто великолепная! Особенно мне поправилось «Воздадим же хвалу преславным человекам…». По-моему, в наши дни слишком часто восхваляют самых обычных людей. Их, конечно, нельзя назвать никчемными, но все-таки на их долю приходится чересчур много восхвалений.

Дождь еще не кончился; разбившись на небольшие группки, мы поспешили в профессорскую. Многие гости уже ждали нас там, и, когда мы пришли, они забросали нас вопросами о здоровье ректора – смертельная болезнь Ройса и подготовка к выборам его преемника часто обсуждались в замкнутом, однако весьма болтливом мирке Кембриджа.

– Никаких перемен, – резко объявил Кристл. – Он еще ни о чем не догадывается. Но на днях его домашним придется сказать ему правду.

В профессорской становилось тесно; гости с бокалами в руках протискивались к плану, на котором было указано, как надо рассаживаться за столом в трапезной. Я уже видел этот план – Кристл потребовал изменить всегдашний порядок только потому, что хотел посадить сэра Хораса за стол членов Совета. Винслоу тоже его видел; но сейчас опять угрюмо рассматривал непривычное расположение фамилий.

Кристл потянул его за рукав мантии.

– Винслоу, я хочу представить вас сэру Хорасу Тимберлейку.

– Вы чрезвычайно любезны, декан. Чрезвычайно любезны.

Сэра Хораса немного ошеломила ядовитая вежливость Винслоу. Беседа у них явно не клеилась. Тогда гость заговорил о поминовении основателей.