Ляонас многозначительно присвистнул:

— Спроси у немцев. Уж они-то в этом не сомневаются. Сам жив, да и им дает жизни! Вот будет рад, когда мы с тобой вернемся. Знаешь, дай-ка я тебя поцелую, уж больно и сам-то я рад!

Привычным движением сдвинув на сторону автомат, висевший у него на груди, он левой рукой осторожно обнял Аляну и сочно чмокнул в щеку.

На другой день старый лесничий привел из города на болотный островок еще трех молодых парней, уходивших в партизанский отряд, и одного пожилого человека из городской подпольной организации, заочно приговоренного к повешению.

В сумерках он провел всю партию через болота на твердую землю, распрощался и пошел обратно. Поручение было выполнено, опасность миновала, и теперь им снова овладели неотвязные мысли о погибшем сыне.

Как хорошо, если бы и Пятрас вместе с другими, вот так же, ушел сейчас в большие леса, в настоящий боевой отряд. А какой великолепный вышел бы из него проводник! Ведь болота Пятрас знал не хуже отца…

К вечеру на старика напала такая тоска, что он и думать не мог о возвращении в свою одинокую сторожку и отправился на квартиру, где раньше жил его сын, а теперь осталась жена… нет, даже выговорить трудно: вдова Пятраса!

Лампа с большим колпаком, окаймленным бисерной бахромой, бросала круглое пятно света на стол, застланный клетчатой скатертью. Казенас, насупившись, сосредоточенно обводил цветные клеточки мундштуком своей потухшей трубки.

За дверью чуть слышно, сонно захныкал ребенок и замолчал. Да, мало еще горя Магдяле, теперь вот ребятенок родился, подрастает без отца. Попросить бы показать ради вежливости, да еще, того гляди, и сам расстроишься и ее расстроишь!

Он отлично знал, когда шел сюда, что не очень-то умелый из него получится утешитель убитой горем женщины. Перед тем как постучать в дверь, он долго стоял в нерешительности, морщась и даже кряхтя вслух, заранее представлял себе рыдающую, с растрепанными волосами и безумными глазами Магдяле…

И вот он снова в этой столовой, у стола под лампой. В тени поблескивают разноцветные стеклышки буфета, а перед ним, спокойно сложив руки на скатерти, сидит Магдяле.

Казенас ткнул в воздух пальцем по направлению к закрытой двери в спальню:

— Ну, как эта… маленькая-то?.. Ничего?

— Люне? Ничего, спасибо.

Казенас помолчал еще минуту в нерешительности, боясь начинать разговор. Кто его знает, может быть, она посидит-посидит вот так, да вдруг как вскрикнет, как начнет рвать на себе волосы! Он тщательно обвел трубкой еще четыре клеточки на клеенке. Потом исподлобья, осторожно и внимательно покосился на Магдяле. Нет, никак не похоже, чтобы она вдруг вскочила и заголосила… Кажется, можно говорить.

— Чего не наслушаешься! — как-то фальшиво, по-старушечьи вздыхая, начал Казенас. — Всяких небылиц… Уж время такое!

— Ну? — спокойно, даже без любопытства оборвала его Магдяле. Она как-то умела оборвать — не самый разговор, конечно, а всякие присказки и фальшивые вздохи, — и потому Казенас, собиравшийся начать очень издалека, решил, что лучше уж говорить прямо.

— Ну, тут речь об одной девчонке. Она, конечно, не литовка, эта самая девчонка… Что? Нет, и не русская, что нет, то нет, врать не стану.

— Еврейская девочка, значит? — спросила Магдяле.

— Похоже на то… Пожалуй, еврейская…

— У кого же она скрывается? — деловито осведомилась Магдяле, опять подгоняя его слишком медленный рассказ.

— Скрывается?.. У одного человека она пряталась, а потом ее никак нельзя стало там держать. И он отвел ее на хутор. А теперь и на хутор стали наведываться всякие гады… Вот и приходится думать, куда бы ее пристроить поверней?

— Ей сколько лет? — спросила Магдяле.

— Да я откуда знаю, — осторожно устранился от слишком прямого вопроса Казенас. — Маленькая… Тот человек считает, что и пяти лет не будет…

— И фашисты за ней до сих пор охотятся? — сказала Магдяле. — Ну что ж, видно, такая уж моя судьба! Один ребенок в доме или два… Приводите девочку, пусть живет…

— Но ведь дело-то опасное, — буркнул Казенас. — Соседи…

— Соседи хорошие. Приводите. Скажу, что племянница, и через неделю все к этому привыкнут.

— Племянница? — с сомнением переспросил Казенас. — А ничего, что она довольно черненькая, такая, знаешь…

— Бывают и черненькие племянницы, — прервала старика Магдяле. — Ничего. Дело решено.

Теперь, когда это было улажено и опасность оказаться в роли утешителя тоже не угрожала старику, он вдруг почувствовал, до чего самому ему хотелось бы, чтоб его кто-нибудь не то чтобы утешил, а так… подбодрил.

— Да-а… — уныло сказал он. — Чертова, собачья жизнь все-таки! Вот на этом самом месте я сидел. А он вот здесь, против меня. И все угощал меня паршивым немецким винцом. И смеялся.

— Ну что ж… — Магдяле неторопливо поднялась, достала из буфета бутылку и два стаканчика.

— Иезус Мария! — возмутился старик. — Да не к тому же я сказал! Выпивку я вспоминаю, что ли?..

— Да, я понимаю, — спокойно оборвала Магдяле и аккуратно до краев налила оба стаканчика. — Отец, — сказала она, впервые в жизни так его называя, — мы не были нежными родственниками, не правда ли? Но это ничего. А теперь давайте держаться вместе. Ведь вы его любили?

Вместо ответа старик стал ожесточенно хлопать себя по карманам, хмурясь и бормоча невнятные ругательства в адрес пропавшей трубки.

— Вот она! — сказала Магдяле, подвигая ему трубку. — Закуривайте… Она круто повернулась и теперь смотрела прямо на фотографию Пятраса. И тот тоже глядел на них со стены, закинув голову, весело открыв зубы в озорной улыбке.

— Только мы двое на всем свете его любили. И только мы его никогда не забудем. Плакать мы не станем, только давайте держаться вместе. Постараемся прожить так, чтобы нам не стыдно было смотреть вот в эти глаза…

Ночь… утро… новый день и снова ночь. Они то тянутся бесконечно долго, то приходят и уходят почти незаметно.

Иной раз отмеришь дневную порцию муки, напечешь блинов, чтобы всем хватило, и часовым и подрывникам, ушедшим на операцию, — глядишь, и день прошел, можно идти в землянку и вместе с другими девушками отдыхать, а то и спеть перед сном.

А в другой раз, чтобы живым встретить восход, часами отстреливаешься, экономя каждый патрон, километры ползешь в обход врагу или бегом уходишь через чащу, по дну оврагов, прислушиваясь к грохоту танков у ближайшей просеки.

Нет, дни не проходят сами, их нужно суметь прожить. И живешь, точно с трудом идешь против сильного ветра, стиснув зубы, пригнув голову, наклонившись всем телом вперед, напрягая все силы… А однажды оглянешься и увидишь, что прошел еще один год, и изумляешься, как незаметно он проскользнул.

Как далекое прошлое, вспоминала теперь Аляна первый день своего прихода на партизанскую базу, куда Матас собрал в те дни несколько десятков человек из кочующих, плохо вооруженных отрядов.

Год прошел, и база стала неузнаваемой.

Словно маленькие ручейки, непрерывно и неудержимо сюда стекалось из городов и с хуторов пополнение. И на затоптанной врагом земле, где сражалась до последнего связиста и писаря дивизия, принявшая первый страшный удар войны, точно новые всходы из политой кровью земли, поднимались новые бойцы…

На лесной базе теперь уже были многие сотни партизан, сведенных в подразделения, был боевой штаб, минометы, рация. И в центре Большой сражающейся земли, в Москве, бессонные радисты уже улавливали среди свистов и шума, наполняющих эфир, новый голос — голос литовской партизанской станции…