Мужчины бросились оттаскивать растрепанную старуху, колотившую кулаками в железные двери, кто-то поднимал с полу рыдающих женщин, органист с воздетыми к куполу руками, разевая рот, кричал что-то, чего нельзя было расслышать.

Едва общая истерика начинала как будто затихать, в каком-нибудь углу она вспыхивала с новой силой, и все начиналось сначала. Наконец все утихло настолько, что можно было разобрать, как органист без конца повторяет:

— Успокойтесь! Успокойтесь! Стыдитесь!.. Вы пугаете детей!..

Тяжело дыша, он тащил под руку упирающуюся старуху, беспрестанно бормотавшую: «Выпустите меня отсюда, отпустите меня!..»

Оняле стояла, вся ощетинившись, а когда все мало-помалу утихло, с презрением сказала:

— У-у, проклятущие бабы! Ненавижу!

Юлия, которая только что при помощи простейших средств, вроде толчков, встряхивания и даже шлепков по щекам, привела в чувство двух-трех впадающих в истерику женщин, посмотрела на Оняле с нежностью.

— Разве можно ругаться в храме!..

Оняле отлично почувствовала скрытое одобрение в ее тоне и добавила еще:

— Разорались! — и пренебрежительно шмыгнула носом.

В это время мимо ниши с военным святым, ставшим за долгие часы ожидания знакомым окружавшим его людям до последней пряди мраморной бороды, отряхивая пыль с фуражки, прошел почтовый чиновник.

Тяжело дыша, за ним плелся органист.

— И вы тоже здесь? — горестно проговорил чиновник, заметив сестру Лилю.

— И вы здесь? — соболезнующе ответила сестра Лиля словами, повторенными в костеле в этот день, вероятно, сотни раз.

— Не волнуйтесь… Не волнуйтесь… — не в силах отдышаться, говорил органист.

Глядя на него, сестра Лиля подумала, что этот беспомощно улыбающийся общий утешитель сам уже наполовину сумасшедший.

— Ведь вы же понимаете, здесь дети! Дети! Понимаете? Что же нам может угрожать?..

Старый почтовый чиновник презрительно покосился на органиста, горько скривив губы:

— Много бы я дал, господин музыкант, чтоб тут не было детей!

Органист испуганно схватил его за отвороты сюртука и умоляюще прошептал:

— Только, ради бога, не говорите этого громко!

Почтовый чиновник небрежно отвел его руки.

— Нет, — сказал он. — Зачем мне говорить это громко?..

Собор непомерно, непропорционально велик для такого бедного и маленького городка, как Ланкай. Если взглянуть на него сверху, он покажется каким-то гигантским пастухом, у самых ног которого столпилось разношерстное, карликовое стадо приземистых домишек.

Так стоял он сто и триста лет назад и так стоит, может быть, последние часы сейчас, с наглухо запертыми входами, охраняемый часовыми, начиненный грузом взрывчатки, достаточным, чтоб поднять на воздух все его башенки, купола и готические звонницы.

Прячась в глубине под землей, бежит желтый шнур электрического провода, соединяющий монастырский подвал с электрической машинкой в подвале одного из домов. В этом подвале бессменно дежурит, ожидая сигнала, фельдфебель, специалист своего дела.

Написано и уже подготовлено к печати экстренное сообщение фашистского ведомства пропаганды: «…числа… месяца по приказу командования Красной Армии в городе Ланкае во время богослужения взорван вместе с молящимися и духовенством старинный Ланкайский собор святой Анны».

Далее — фотография собора до взрыва и заявления двух духовных лиц, чудом спасшихся очевидцев. Наискось через всю страницу крупный заголовок, напечатанный поверх расплывчатой фотографии женщины с широко открытым кричащим ртом и безумными глазами.

Где и когда была снята женщина, останется неясным, об этом не следует задумываться. Главное, что фотография производит впечатление. Остается проставить число, которое еще не известно, и дать сигнал типографии, чтобы начали печатать.

А в эти часы советская пехота, сбивая противника с оборонительных рубежей, еще ведет наступление почти в ста километрах восточнее Ланкая, а несколько севернее танковая дивизия вошла в прорыв и придвигается к государственной границе.

И в то же самое время, пытаясь выиграть день, час, а может быть, только минуту, восемь человек из подпольной партийной организации вторые сутки расчищают давно заброшенный, обвалившийся подземный ход от бывшего дома настоятеля монастыря к церковным подвалам.

Они работают с ожесточением почти безнадежным, вытаскивая в корзинах землю, откатывая камни рухнувшей кладки, медленно, шаг за шагом, продвигаясь вперед и отлично сознавая, что фашистскому подрывнику после получения сигнала потребуется всего две-три секунды, чтобы включить ток.

Они пробились через один завал, после которого быстро прошли по сохранившемуся в целости коридору почти подо всей площадью, пока снова не наткнулись на осевшую массу глинистой земли и камней рухнувшего свода…

Степан уже несколько часов был в Ланкае. Сейчас, с потухшей сигаретой во рту, он спал в подвале полуразрушенного старинного монастырского дома.

Сквозь сон он услышал дыхание человека, такое прерывистое и жадное, точно тот, чуть не захлебнувшись, вынырнул из-под воды.

Степан вздрогнул и сел, моргая на свет маленькой лампочки. Наклонившись, над ним стоял, тяжело дыша, человек. Лицо, волосы, руки, одежда у него были измазаны в глине. Он только что поднялся из подземного коридора, где шла работа.

Он попытался что-то сказать, но дыхания не хватило, и, махнув рукой, он покачал головой, хватаясь за грудь.

Степан выплюнул окурок и, чтоб сбросить оцепенение сна и усталости, сильно растер себе лицо грязными ладонями.

— Пробились до кладки… кирпичной… — невнятно, торопливо сказал человек и опять задышал коротко и часто.

Степан кивнул и, придвинув к себе картонную коробку, где лежало несколько карманных электрических фонариков, отобрал себе один, вставил в него свежую батарейку и тщательно проверил, как он работает.

— Ты подожди, не ходи туда, — сказал человек. — Рано еще. Только задохнешься.

— Ладно, — сказал Степан и спрятал фонарик в карман. Он и сам знал, что сейчас его не подпустят к работе, — его дело впереди.

Несколько минут они молчали, потом человек спросил:

— На всякий случай, знать бы, как твоя фамилия, товарищ.

— На всякий случай, Журавлев, — сказал Степан.

— Ладно, я запомню, а то мы тебя все «минер» да «минер», а имени и спросить некогда. Ребята на тебя ох как надеются.

— До дела бы добраться, а там видно будет, — нехотя проговорил Степан.

Человек разочарованно помолчал, потом, в утешение самому себе, сказал вслух:

— Какого-нибудь нам бы Матас не прислал. Раз прислал, значит, ты специалист.

— Я пойду, — сказал Степан, вставая. — Не могу больше тут сидеть без дела.

— Ну, пойдем. Я уже отдышался, — согласился человек и тусклым фонариком осветил отверстие люка с уходящей куда-то вниз, в темноту, сколоченной на живую нитку стремянкой.

Они слезли один за другим по качающейся лесенке и потом спустились еще ниже по каменным ступеням.

Потянулись сырые стены каменного подземного коридора. Согнувшись в три погибели, они протиснулись через расчищенный вчера завал и скоро услышали звук ударов по железу и заметили, что плотная темнота впереди стала редеть от далеких отсветов ламп.

Сверху, с Соборной площади, которая была у них над головами, доносился непрерывный тяжелый гул: там проходили танки или тяжелые транспортеры бегущей фашистской армии.

— Пока там ихний транспорт идет, они взрыва не будут устраивать, — сказал человек, прислушавшись.

Яркий свет ацетиленовых ламп освещал груды свежевырытой земли и полуголых, залитых потом людей, работающих с отчаянной поспешностью.

Прорытый за последние часы подземный ход сужался с каждым шагом. Расширять его не было времени — впереди уже была видна кирпичная кладка стены монастырского подвала.

В самом узком конце хода мог работать лежа только один человек. Он был похож на бесформенный шевелящийся комок глины. Двигаться в тесноте он почти не мог, только держал, направляя обеими руками, длинный лом, по тупому концу которого ожесточенно били кувалдами двое людей с перекошенными от напряжения лицами.