Наконец они выбрались на широкий луг. Лес был уже так близко, что можно было различить отдельные деревья.

В стороне на пригорке стоял поросший травой фундамент давно разбитой снарядами ветряной мельницы.

Степан приглядывался к нему еще издали: на худой конец, все-таки какое-то укрытие. Теперь, когда они поравнялись с мельницей, он шел, не спуская с нее глаз, и вдруг почувствовал, что оттуда за ним следят. Сначала это было только ощущение, но вскоре Степан разглядел чье-то лицо и глаза, нет, множество глаз многих людей, притаившихся за каменной стеной. Лица были какие-то серые, напряженные глаза следили с неотступным вниманием.

Степан незаметно перехватил поудобнее автомат и шепотом окликнул Генрикаса:

— Справа. Сразу не оборачивайся… Видишь? Прячутся.

— Вижу, конечно. Их там много. Что будем делать?

— Идем, как идем, пока нас не трогают. Черт их знает, что за люди.

— Притаились и молчат, — сказал Валигура. — И глаза у чертей поганые, как иголки.

Они прошли мимо мельницы, до последней минуты чувствуя на себе настороженные взгляды. Каждый всей спиной ощущал противный холодок, так и ожидая, что сзади раздадутся выстрелы. Это ощущение словно подхлестывало, и они дошли до леса, почти позабыв о смертельной усталости.

Войдя в чащу, они услышали оживленное стрекотанье, увидели двух рыженьких белок, которые, гоняясь друг за другом, взлетали по спирали на красный от утреннего солнца ствол старой сосны.

«Это что-то очень хорошее, связанное с чем-то родным, — смутно подумал Степан. — Надо это вспомнить… Была когда-то жизнь… играли белки. И еще что-то было самое главное…» Но в голове зашумело, поплыло, смешались какие-то голоса, и, так ничего и не вспомнив, он заснул, свалившись под куст.

Когда Генрикас разбудил его, было уж, вероятно, за полдень. Мелкий дождик шелестел по лесу.

— Идем скорее, — дергал его за рукав Генрикас. — Скорее…

Валигура безмятежно спал, а Вязников все так же, с отвращением, откусывал маленькими кусочками картошку, жевал и, морщась от боли, глотал.

Степан поднял с земли свой автомат. Вдвоем с Генрикасом они пошли к опушке и остановились в кустах, откуда как на ладони был виден просторный луг и разбитая мельница. Вытянувшись от самого берега озера, двигалась до вершины холма, к лесу, бесконечно длинная цепь солдат. Маленькие одинаковые фигурки с одинаковыми автоматами, издали казавшимися палочками, неторопливо и безостановочно шагали по берегу озера, по вспаханному полю, по желтой полосе пшеницы и по зеленому лугу. И, подойдя к мельнице, стали огибать ее с двух сторон.

Такие же маленькие серые фигурки вдруг выкатились из-за стенки фундамента и, рассыпаясь на ходу, побежали в сторону леса.

Они бежали, падали и оставались лежать, настигнутые глухо звучащими в сыром воздухе очередями автоматов.

Некоторые все же успели отбежать довольно далеко, и теперь можно было разглядеть рваную одежду лагерников. Их было человек тридцать, не меньше, и почти все они ничком лежали на зеленой траве луга. Последние шестеро остановились и, повернувшись лицом к мельнице, высоко подняли руки, так высоко, будто надеялись дотянуться и ухватиться за что-то, что им протягивали сверху.

Цепь, не стреляя, прошла еще несколько шагов, потом снова загремели автоматы, и все шестеро упали, даже не успев опустить рук.

Валигуру даже выстрелы не разбудили. Пришлось его растолкать.

Решено было отойти в глубь леса, укрыться и ждать солдат. А там, может, удастся пройти навстречу цепи или прорваться сквозь нее с боем.

Определить, какое место удобнее, оказалось гораздо труднее, чем принять общее решение. Они два раза останавливались, даже ложились в кустах и оба раза поднимались и шли дальше, и тогда им начинало казаться, что там, откуда они ушли, было гораздо лучше, чем в новом месте. В конце концов они второпях разошлись по двое, укрылись, каждый, как сумел, и стали ждать, прислушиваясь.

Цепь солдат вломилась в лес с шумом и гиканьем. Разогнав и уничтожив кучку несчастных лагерников, прятавшихся на мельнице, солдаты надеялись так же легко выпугнуть из лесу и тех, кто еще мог там прятаться.

Степан лежал в кустах за маленькой кочкой, как за бруствером. Две березовые ветки, которые он только что сломал и воткнул перед собой, кое-как прикрывали его спереди. С боков он был укрыт еще хуже и больше всего опасался, что к нему подкрадутся сбоку или сзади.

Окрики, которыми подбадривали друг друга не очень уверенно чувствовавшие себя в лесу солдаты, слышались со всех сторон. Степану стало казаться, что его обошли, окружили, что опасность надвигается сзади. И вдруг он совершенно ясно расслышал голос, звавший тревожно и просяще: «Ханси-и! Ханси-и!..»

На поляну вышел солдат и, глянув куда-то вправо, опять окликнул Ханси. Чей-то густой голос лениво откликнулся, и солдат зашагал дальше через полянку, прямо под прицел автомата Степана.

Степан хорошо видел лицо солдата. Пожилой человек. Толстогубый. С унылыми мешочками под глазами. Сделав несколько шагов, он опять завопил: «Хан-си-и!..» Он шагал, глядя прямо перед собой, высоко поднимая ноги, чтобы не споткнуться. Он ничего не искал. Он не хотел ничего видеть, просто не желал видеть ничего вокруг себя, а только жаждал благополучно добраться до опушки. И в глазах его было выражение, какое бывает у преследуемой дичи, но не у охотника.

Высоко задирая ноги, он протопал в пяти шагах от Степана и скрылся в кустах.

Шум облавы откатился куда-то в глубь леса. Степан поднялся на ноги. Валигура выкарабкался из кустов и, многозначительно подняв вверх указательный палец, подошел к Степану.

— Видал?.. Прошли мимо нас, как слепые. Факт, что ты в сорочке родился.

— А ты?

— Что я? Я около тебя был…

Настороженно прислушиваясь, с автоматами наготове, они двинулись обратно к опушке леса.

В это время в лесу ударил первый выстрел. Генрикас в упор стрелял в наткнувшегося на него солдата. Сейчас же ударил автомат Вязникова, и вслед за тем вся цепь подняла крик, открыла огонь, напропалую поливая все вокруг себя длинными автоматными очередями.

Через минуту уже ничего нельзя было понять: где начался огонь, кто и откуда стрелял. Неожиданно несколько человек в серой лагерной одежде выскочили из лесу и, пригибаясь, побежали по открытому полю. В руках одного из них была винтовка.

Солдаты рассыпавшейся цепи, пройдя насквозь лес, выбрались на опушку и, стреляя на ходу, побежали, а потом пошли быстрым шагом по полю следом за беглецами.

В сумерках, после долгого блуждания по лесу, они нашли наконец Вязникова и Генрикаса. Те лежали среди кустов в нескольких шагах друг от друга, и даже их пустые автоматы никто не подобрал в общей суматохе.

— Все-таки солдатская смерть, — сказал Валигура. — Только вчера мы сами об этом мечтали. А теперь вот еще чего-то хочется. Жизни… Или хоть боя настоящего!

Он вздохнул, отвернулся, слез в яму от вывернутой с корнями сосны и стал возиться со своим заветным обломком спичечной коробки, разводя огонь.

Первые испеченные Валигурой картофелины были полусырые, но, не в силах удержаться, они со Степаном выхватывали их из огня и ели, обжигая губы и рот обугленной кожурой. Потом картошка стала мягкой, рассыпчатой, и они ели и ели ее, чувствуя приближение блаженного, давно забытого ощущения сытости.

Костер, потрескивая, горел, и в темноте отсветы его пробегали по стволам ближайших деревьев.

— Помоги-ка мне, — сказал Степан.

Вдвоем они бережно повернули Вязникова на спину. Комочком чистого мха Степан вытер ему лицо, подложил под голову подушку из мха. Потом то же самое сделали с Генрикасом. Укладывая руки вдоль его тела, они наткнулись на карман, набитый картошкой.

Осторожно, по одной, Валигура вынул картофелины, собрал их в кучку, положил на угли. Потом вернулся и присел на корточки, всматриваясь в лица мертвых товарищей.

— Ребята, — сказал он вдруг, — вы не сердитесь, ребята. Были б вы живы, я бы вам свою картошку отдал, честное слово… — Он помолчал и окликнул Степана: — Степа, ты слышишь? Я их любил обоих. Самые мои дорогие товарищи эти двое… Они и ты… Хоть бы один раз они поели досыта, а?