— Обещали “Волгу” дать. Но только она на распределении еще в Москве застряла.

— Мда-а… — Горохов поскреб макушку. — Чувствую, до вас она только после Олимпиады придет. Сейчас в Москве каждая машина на счету.

— Ну, так я же и говорю, берите “бобик”.

— Так не пойдет… — Горохов задумался. — В общем, так, Степан Федорович, машина у тебя на балансе числится?

— Ну, да…

— Вот и списывай ее сам. А в Главк бумажки предоставь соответствующие, что, дескать, нет такой больше рухляди у меня на балансе. А мы ей пользоваться будем по-тихому. Списанной. Под мою ответственность, так сказать…

Мы помолчали, и где-то через минуту Стариков ответил:

— Ну попробовать можно, только если что, я вам списанный автомобиль не давал. Мне его все равно потом в течение месяца надо в автохозяйство сдать.

— Месяц длинный. Мы раньше управимся. Вот и договорились.

Горохов проговорил всё это слитно, не дав местному и слова вставить в опровержение. Стариков обреченно кивнул и вышел из кабинета.

— Что у вас такого произошло с этим Ревягиным? — спросила Света.

— Ничего такого, — отмахнулся Горохов.

— Судя по его козням, это самое ничего очень даже чего, — вмешался Катков. — Уж расскажите нам, Никита Егорович…

— Ай, ладно… — Горохов вытащил очередную сигарету и уселся поудобнее на скрипучем стуле. — Свинью он мне подложил в свое время. Причем дохлую.

— Как – дохлую? — удивился я.

— Расскажу вам. Но только чтобы ни слова никому. Ясно?

Мы дружно закивали в ожидании интереснейшего рассказа.

— Учились мы с Женькой на одном курсе на юрфаке, — начал Горохов.

— Дело было в начале шестидесятых, — издалека начал свой рассказ Горохов. — Времена нашей дурной и наивной молодости. Многие колхозы необъятной страны держались на бесплатной студенческой помощи. На картошку из института отправляли всех, кроме полуобморочных пятикурсников, которые разрывались между дипломной работой, занятиями и подготовкой к госам, этому уже знали сразу, чуть ли не с поступления. Еще марксизм-ленинизм к обязательной сдаче - тот еще подарочек.

Остальных “бездельников” с первого по четвертый курсы дружно сгоняли на борьбу с урожаем. Битва с клубнями и корнеплодами велась до победного конца и длилась дней тридцать-сорок, вот и представьте себе. Условия тогда, конечно, были не чета нынешним. Страна еще недавно от войны оправилась, не до жиру. Селили нас в условиях, близким к военной разрухе, да никто и не удивлялся. Тогда со студентами сильно не нянькались. Закончил школу – взрослый индивид, да оно и верно, – развел Никита Егорович руками. – Нас в сентябре шестьдесят второго в барак какой-то запихали, отправив на сбор винограда. Дощатые нары, вместо пола – земля. Одеяла, правда, ватные выдали. Страшные и потасканные, как, пардон, портовые путаны. Из дыр кумачовой грязно-синей ткани торчали клочья серой ваты. О простынях и вообще речи не было. Удобства, естественно, на улице. Кособокий скворечник, сбитый наспех из горбыля с приступком внутри и дыркой посередине. Но работали мы дружно, не унывали. А кашеварить пришлось нашим девчонкам. А что девчонки – как и мы, сами еще дети. Взрослые дети.

Мы слушали внимательно. Мы были моложе Никиты Егоровича и этого не застали (по крайней мере, в сознательном возрасте уж точно), но дело было даже и не в том. Не так часто наш инициативный начальник чем-то вот так душевно делился. Момент был на вес золота.

Горохов продолжал, рассказывая в подробностях, будто всё это происходило с ним буквально вчера:

— Оказалось, что со всего нашего первого курса из них готовить почти никто не умел, а с продуктами и так негусто. На вес золота почти. А они кашу манную умудрились сварить такую, что ложка в ней моментально цементировалась, и выдернуть ее из миски было почти невозможно… Борщ оказался пожиже. Но цвета не красного, а чуть розового, мясом от него не пахло, но можно было выловить в бульоне, если постараться, несколько капустных листиков. В общем, сели на диету даже те, кто и слова этого никогда не знал. За неделю сбросили на целый размер по одежде. Приходилась хомячить немытый колхозный виноград с делянки. Особым деликатесом считался хлеб, посыпанный солью. Никаких посылок и передачек из дома и в помине не было. Потому как увезли нас в тьму тараканью, и до ближайшего города надо было два часа по разбитой грунтовке на лупоглазом ГАЗ-51 трястись, кузов которого был нам вместо автобуса. Дабы немного разнообразить свой рацион приходилось харьковать арбузы с колхозной бахчи. Бахчу как раз нашел Женька, и после делали мы на нее регулярные ночные вылазки. Весь наш курс за это был благодарен Ревягину.

Горохов вздохнул, заново переживая то, как, видно, быстро и бесповоротно всё потом изменилось.

— Продуктовых магазинов в колхозной деревеньке, представьте себе, не было. Зато мы нашли деревенскую Мекку, куда протоптана народная тропа за первоклассным домашним вином. Назвали мы эту точку “Хижиной дяди Тома”, потому как хозяина звали Тома. Чернявый молдаванин с глазами-маслинами. Естественно, ни бидонов, ни каких других посудин для закупки напитка у нас не было – с собой такое не повезешь. И вино мы закупали колхозными ведрами. Оплачивали ведерко, притаскивали его в лагерь. Садились в кружок и черпали алюминиевыми кружками. Вместо закуски черный хлеб с солью. Ужин получался не слишком сытный, но веселый и, кхм, горячительный. Иногда посыпали хлеб – чем вы думаете? – папиросным пеплом.

Мы дружно, как-то по-детски рассмеялись, переглянувшись.

— Да, получался неплохой деликатес колхозного пошиба. Приготовить его очень просто – как это говорится, проще пареной репы. Закуриваешь сигарету, и пепел каждый раз стряхиваешь на хлеб. Когда сигарета закончилась, солишь это дело и хорошенько втираешь пальцем, а затем вкушаешь венец пролетарства. На вкус как яичница получается. Не пробовали? И слава богу, – махнул рукой на наши веселые лица с поджатыми губами – от того, что мы пытались представить себе такое вот изысканное блюдо. – Так что мы не унывали. Пили вино с такими бутербродами, травили анекдоты. Политические – шепотом, естественно, с оглядкой в темноту. А потом песни пели. Хором, часто про мороз, про Стеньку Разина и прочие огни Саратова, что светят на женатого. Все деревенские собаки нам вторили. Но подвывали как-то тоскливо, будто узники, ясное дело, на привязи сидят же. Это мы – птицы вольные нецелованные. Но на шум, бывало, прибегали мужики и грозились нам по мордасам надавать за учиненные безобразия, что, дескать, собаки им спать мешают. Но нас было гораздо больше, и ни один вражина не осмеливался исполнить свою угрозу. Тем более, что мы гостям всегда были рады. Наливали таким мужикам штрафную кружку молодого мутноватого домашнего вина и угощали хлебом с пеплом. Так ни с кем и не подрались даже…Женька еще играл на гитаре. Душа компании стал. Помню, как запоет:“А у нас во дворе есть девчонка одна, среди шумных подруг неприметна она…” Так все девчонки заслушивались. А одна особенно. Ульяна, красавица, спортсменка-гимнастка, не отходила от него ни на вечер. Смуглокожая, волосы до пояса, как у цыганки. А глаза голубые. Невероятное сочетание, неземное, — Горохов мечтательно вздохнул. — Так они там и начали встречаться. Любовь, значит, завязалась, вроде как. А с Женькой мы тогда друзья были — не разлей вода. Но он полностью переключился на свою пассию. Да и популярность голову вскружила Ревягину. Сами представьте. Гитарист, арбузный добытчик, еще и с первой красавицей курса задружил. Парень он видный был, не то что сейчас — дурак дураком. И вот однажды вечером веселье разгорелось слишком, и, как водится, ведро было опустошено непредвиденно скоро, а спать совсем не хотелось, и до рассвета еще далеко. Я вызвался доставить дополнительный груз в лагерь. Но так как на ногах стоял нетвердо, в помощь мне отрядили Женьку, оторвали от него Ульяну и приставили к ведру. Тот сначала упирался, мол, не гитаристское это дело - за пойлом ходить. У него другие задачи, народ веселить и самому отдыхать. Но ребята ткнули ему в совесть, что все-таки он мой друг и обязан помочь, иначе по причине своей хмельной веселости и нетвердой шага один я могу ведро не донести и пролить ценный продукт на ненасытную колхозную землю, которая и так немало кровушки студенческой попила. А вина ей впитать — жирно будет. И так последние рублики собираем. Денег у всех остталось только на вино, сигареты и хлеб. Все-таки никто не рассчитывал на такую продовольственную катавасию.