Наконец, нам с продрогшим Катковым удалось расцепить братские рукопожатия и захлопнуть дверь.

— Поехали, — скомандовал я водителю, пока тюлени вновь не превратились в попугайчиков.

Пашка вел машину гладко, как на экзамене, объезжая каждую кочку. Включил радио. Там Невинный задорно напевал песенку прямо в тему.

В жизни давно я понял,

Кроется гибель где.

В пиве никто не тонет,

Тонут всегда в воде.

Реки, моря, проливы —

Сколько от них вреда!

Губит людей не пиво,

Губит людей вода!

Катков разместился на переднем сиденье, не рискнул ехать бок о бок с шефом подшофе. Он и трезвый-то его подначивал за слабохарактерность, а теперь (думал, наверное, Алеша), совсем мог со света сжить.

Но Горохов никого сживать не собирался. А даже наоборот. Был весел и удал, порывался встать, но потолок кабины сдерживал командарма. И тогда он забился в угол и, наоборот, притих. А потом начал тихо рассказывать мне историю примирения с другом-врагом. Говорил негромко, чтобы только я слышал.

Передние ездоки ушли в музыку и не слышали нас. Из приемника уже плакала “Девушка в автомате”, плакала голосом не Жени Осина, а самым, что ни на есть женским. Песня оказалась стара, как мир, не знал…

Я придвинулся к Горохову поближе. Мне жуть как было интересно все узнать, я даже сам хотел об этом спросить, но не успел.

— Представляешь, Андрей Григорьевич, — вздохнул следователь, вытирая красный лоб концом широкого галстука. — Свинью мне подложил не Женька.

— Какую свинью? — я весь превратился в слух.

— Про того-то синюшного поросенка однокурсникам рассказал не он.

— А кто?

— Ульянка…

— Как, зачем?

— Женька Ревун никому не обмолвился, как мы и договаривались, лишь подружке своей рассказал, дескать, ведь желудок у нее слаб и с печенкой проблемы. Рассказал, чтобы не вкушала она жаркого из дохлой свинки, побереглась. А у той водичка не удержалась, и выболтала она наутро подружкам все. А может, и специально это сделала. Она когда с Женькой встречалась, ревновала его к друзьям. Пыталась все на себя одеяло перетянуть. И меня, конечно, не жаловала. Вот и устранила конкурента, так сказать.

— А как же вы потом ее отбили? В отместку?

— Да никого я не отбивал. Как говорится, не виноват я, она сама пришла, – тяжело вздохнул Горохов. – Нет, Ульянка, конечно, мне нравилась. И я даже влюблен в нее, вроде как, был по-юношески. Но чтобы у друга уводить — последнее дело. Даже если друг стал не друг, а так, как в песне Высоцкого… Это я так, для красного словца. Она сама ушла от Женьки и как-то на меня переключилась. А я всем говорил, что, мол, увел. Чтобы Женьку зацепить. Вот он все это долгое время и записывал меня в Иуды. А сегодня я хотел с ним поругаться и, если повезет, по мордасам дать, но – слово за слово, стопка, вторая, и разговорились по душам первый раз за много лет. Вот как бывает… И признался мне Ревун, что скучал по дружбе нашей, но не мог Ульянку простить. А когда я ему рассказал, как она прошлым летом с молодым инженеришкой в Ялту укатила, при живом-то муже... Тут его прямо перевернуло на все сто восемьдесят. Я, говорит, тебе еще спасибо сказать должен, что от змеюки такой уберег, что сам своей грудью ее грел. А у меня, говорит, семья сейчас крепкая и детей на две лавки. В общем, снова мы с Женькой друзья, — Горохов уже вытер галстуком не лоб, а незаметно махнул по глазам…

Он посмотрел на меня и добавил:

— Долго будем мошенницу ловить?

— Уже зацепки конкретные есть, Никита Егорович, завтра вам на свежую голову доложу.

— Плохо, — вздохнул следователь. — То есть, хорошо, конечно, но ты не торопись. Нужно все делать с чувством, толком и … Блин, слово забыл…

— Вы хотите в Волгограде задержаться? — прямо спросил я. Все равно завтра Горохову передо мной неудобно будет, так какая уже разница.

— Много нам с начальником Главка надо обсудить еще…

***

На следующий день Горохов пришел с утра с хорошим настроением, головной болью и стойким перегаром. Стариков где-то раздобыл для него зеленую стекляшку с минералкой и вдобавок всучил баночку непонятной субстанции.

— Это что? — вытаращился Горохов на грязно-зеленую снедь.

— Волгоградская бяка, — невозмутимо ответил майор. — Да вы не беспокойтесь, Никита Егорович, кушайте, вмиг после праздничных возлияний на ноги поставит. Это наш самобытный волжский рецепт, так сказать.

Горохов скептически понюхал горловину банки с затертой этикеткой “Икра овощная любительская”.

— Сушеные пауки, жабьи лапки и птичий помет? Не верю я в ведьмины методы, пусть даже и народные. Не зря их в свое время на костре жгли.

— Нет, там ничего такого, – замахал руками Стариков. — Капуста морская из консервов, сухофрукты размоченные и еще кое-чего на мясорубке перекрученное.

Следователя аж перекосило.

— Нет уж, — он отодвинул банку. — Тащи огуречный рассол лучше. Будем традиционно-русскими методами жизнь в организм возвращать. И в банке, чтоб ветка укропа внутри была развесистая и чесночок плавал. Погрызу. Люблю маринованный чеснок.

— Да где же я вам сейчас рассол-то найду? - развел руками майор. — Эту снедь я из дома принес, мне с утра Евгений Сергеевич позвонил, велел оказывать вам всяческую помощь в становлении на ноги после вчерашнего выездного совещания. А вот рассольчик я как-то не прихватил. Виноват…

— Стариков, всему тебя учить надо? Пошукай в холодильнике в дежурке. Там ребята на сутки заступают и наверняка соленья домашние с собой берут.

— Точно, — кивнул Стариков и помчался из кабинета, затем обернулся и добавил. - А вы все-таки бяку попробуйте. Через не хочу.

— Обязательно, — кивнул Горохов и, подождав, когда майор скроется из виду, вывалил сомнительную субстанцию в мусорку. Снова понюхал пустую банку и скривился, — что только не выдумают, Волгоградская бяка… Надо же…

Горохов ожил через пару часиков после выпитых полбанки рассола, двух чашек кофе и двух сигарет впридачу. Я рассказал ему о нашей вчерашней зацепке.

— Бери Алексея и дуйте в общепит, - распорядился он, — узнаете адрес ливрейщика и тащите его сюда за усы. Будем предметно с ним беседовать.

Пашка-водитель уже маячил под окном РОВД, смахивая с угольного глянца ласточки пылинки собственным носовым платком. Ее серебристые диски, бампер, зубато-китовая решетка и финтифлюшки молдинга переливались под веселым апрельским солнышком роскошью и великолепием. Это вам не списанная копейка с подбитым глазом.

Мы с Катковым раздобыли адрес ресторанного “гусара” и помчались к нему домой.

Поднялись на пятый этаж хрущовки. Катков пыхтел, как паровоз и держался за бок.

— Звони в дверь, — я спрятался за угол. — Меня он помнит, может не открыть.

Катков потянулся за удостоверением.

— Спрячь, — осек я его. — Скажи, вам телеграмма.

— Дык я на почтальона не похож, — посмотрел на свой живот Алексей. — И сумки у меня нет.

— А ты встань боком, будто сумка у тебя на другом плече. Смотри в глазок чуть устало, и не переминаясь на ногах. Ты служитель почты. Уверен, что каждая квартира тебя впустит.

Действительно, в эти времена при фразе “Вам телеграмма” распахивались любые двери. А сама процедура отправки телеграммы была чем-то вроде ритуала, подчеркивающим значимость и серьезность этого процесса. На почте заполняли специальный бланк: адрес, текст как можно короче и без знаков препинания. Почему-то до сих пор на почтах использовались перьевые ручки. Писать ими неудобно, они уже были ржавые и капризные. Да и чернил было всегда на самом донышке. Шариковых ручек, видно, на почте на общее пользование не хотели выставлять. Стырили бы их вмиг после заполнения первого же бланка. Но даже сейчас, при копеечной стоимости шариковых ручек, все равно на некоторых почтах живут перьевые. Они вкупе со старомодными бюро, деревянными столиками и стульями с откидными сиденьями, которые бухали при вставании, возвращаясь на место, создавали некую архаичность. Наверное, эта архаичность нужна была, чтобы подчеркнуть официозность и серьезность такого заведения, как советский главпочтамт.