Снесешь башку тихой плаксе-женке, которую сам же и бросил? У нее, поди родни, как у дурака семечек, всяких тетушек-бабушек-своячениц-кумушек и сестер родных и двоюродных не счесть. Враз твоих сыновей против тебя настроят, двух молодых кровных мстителей за родную матушку получишь! Ну и позору не оберешься. Капитолина перед этим на каждом перекрестке выкрикнет:

Я Славочку любого люблю и назад приму! Пусть бросит о заграницах сказочных, да красавицах заморских мечтать!

А ты ее за сладкие речи мечом порубал! И опять ты в родном городе в дерьме по уши!

— Мы уедем! — аж заскрипел зубами Богуслав.

— Куда? Денег нет, земли нет, умений, кроме как махать мечом никаких. Чтобы взяли на работу хотя бы простым ратником, надо сказать, где прежде служил, чем прославился. Назовешь свое истинное имя, дурная слава тут как тут, она по Руси быстрее ветра пролетит, никуда от нее не спрячешься. Боярин Богуслав Вельяминов? Тот самый? Извините, мест нет, мы тут все народ богобоязненный, приличный, от родных жен по зарубежным девицам не бегаем!

— Назовусь иначе!

— Ответят: извини, старик Мышкин-Пышкин, таких пожилых уже не берем. Завтра ты совсем ослабнешь, корми тебя тут приживала этакого. В твои годы давно уж навоеваться пора и к печке надо пристраиваться, под теплый бок к старухе-жене. Есть у нас в твоих годах Митрич, так он в нашей дружине больше тридцати лет, нас всех с молодых пареньков обучал. Его не бросим нипочем! А ты проходи, проходи, свет не засти, время не отнимай…

Богуслав уронил голову и тихо завыл.

— А выход есть. И делать это надо сегодня, сейчас, потом поздно будет — уйдут сани! Будешь себя бить в чугунный лоб здоровенным кулаком и завывать:

Эх я дубинища глупая, бурелом дремучий! Упустил, проглядел такой момент! Само все в руки шло, только успевай хватай! А я, старый дурак, разнюнился, на бабьи слезы и сопли повелся! Провели на мякине, меня, битого жизнью, израненного, как зеленого пацаненка! И упустил Жар-птицу! Такой шанс два раза в руки не дается…, упустил, опростоволосился, вся славная жизнь насмарку!

Богуслав вскочил, схватил меня за плечи железными ручищами.

— Помогай, брат! Первый раз в жизни я так вляпался! Стою, как кутенок слепой, вроде в густом тумане очутился: ничего впереди не вижу, не понимаю, чего делать, куда бежать — ничего не чую! Помоги! По гроб жизни за тебя Господа молить буду!

— Успокойся. Поди спроворь все-таки еды, ватага целый день не евши.

— Да я там велел последних курей порубить, сейчас пожарят. Голодными ребят и девчат не оставлю. А ты занимайся, умоляю, Христом Богом прошу! Не упусти золотое времечко! Я воевал, знаю: чуть зазеваешься, упустишь золотой момент, а он долгим не бывает, потом из кожи вон лезть будешь, жилы рвать, — а уже все, близок локоть, да не укусишь! Упустил!

— Ладно. Иди корми наш народ. На Матвея и Яцека оставь чего-нибудь — они пока уйдут.

— А ты?

— Может и я пойду, еще не решил. Давай позанимаемся каждый своим делом. Мешаться друг другу не будем! А где попрошу — помоги, у тебя тут в подчинении народу поболее, чем у меня.

С тем и разбежались.

Я ввалился в комнату следопыта и ушкуйника. Они только-только разулись, и сидя на кроватях, расстегивали ремни и оживленно болтали, оценивая дамасскую сталь и сравнивая ее с булатной.

— Ребята, надо поискать одного человечка. Он Богуслава обокрал кругом и убежал. Если до утра проволыним, уйдет гад. А вот ночью, по темноте, не распрыгается. Извиняюсь, конечно, но надо именно сейчас скакать.

Матвей молча застегнул пояс и начал натягивать сапоги. В среде, где он вырос, приказы атамана в походе не обсуждались — через это можно было и головы лишиться.

А вот поляк, чувствуя свою особую значимость в поиске, откинулся в кровати полностью и заявил:

— Вот пусть боярин сам за своими ворами и гоняется. Я подумаю, идти мне или не идти, только после еды! Мы с моим псом Горцем целый день не емши. Ваш пеммикан нам обоим в глотку не полез — уж не взыщите.

Я вздохнул.

— Пойдем, Матвей Путятович. Мы с тобой люди опытные, привычные и к бою, и к походам, и к передрягам разным. Да и отнюдь не трусы оба. Пускай пан Яцек тут поваляется, покушает хорошенько, отдохнет. Деревянной рыбкой поищем, которую нам в Киеве волхвы сделали. Обойдемся сегодня без помощи особо нежных и голодных шляхтичей. Да и боязно ему, поди, на Руси в чужие дела ввязываться.

Венцеслав от такого поворота событий просто опешил.

— Да я…, да если…

— Мы на ушкуях таких не терпим, — добавил масла в огонь бывший атаман ушкуйников, натягивая сапоги, — как появится такой, проявит себя — враз его за борт! Наши бойцы шутить не любят, — и начал пристегивать к поясу саблю.

Представитель царствующей польской династии вскочил с кровати, тряся мечом в ножнах, который держал в правой руке, и заорал:

— Матка Боска Ченстоховска! Я первым иду! Я всех найду! — И самое главное для него: — Я никогда трусом не был! Вы увидите!

— Хорошо, — поморщился я, — кричать только не надо. Дело тайное. Узнает о вашем выходе боярыня, многое может перемениться. Тайком, тишком, сейчас прокрадетесь на конюшню. Собаки пойдут с вами, погуляют и помогут, чем смогут.

Поймать надо Елисея, бывшего боярского тиуна. Особо не бить, и доставить мне его живым. При нем должен быть мешок с чем-то и конь Коршун. Старшим идет Матвей. Приступайте.

Я вышел вместе с ними на двор.

— Марфа! Горец! — подозвали мы с Венцеславом своих красавцев, — рядом!

Те бросили возиться с боярскими собачонками и подлетели.

— Надо мне тоже такого волкодава заводить, — одобрил выучку собак Матвей. — Много времени займет такого умницу вырастить?

Поляк только хотел затеять кинологическую дискуссию, как я цыкнул на обоих:

— Потом о собаках! Пошли вора ловить!

Мы зашли на конюшню. Матвей крикнул:

— Эй, кто тут есть? Огня!

Нечесаный рябоватый конюх, лет тридцати, вывернувшийся из темноты, позевывая, зажег два факела, сунул их в руки ребятам.

— Елисей был? — начал дознание ушкуйник.

— А вы что за люди? — решил проверить коневод наши полномочия.

— Это Владимир, — разъяснил ему вылезший из другого угла наш Олег, — побратим вашего хозяина. А эти двое молодых при нем. Говори все без утайки, зря не спросят.

— Скажу, как перед вами самому боярину Богуславу сказал: Елисейка вывел Коршуна и ускакал.

— После него был кто-то? — продолжал расспрос Матвей.

— Да кажись нет…

— Никого не было, — уверенно подтвердила Таня, тоже вылезшая из сена. — Прибежал смазливенький красавчик с мешком и увел коня. Мы от наших лошадей еще не отходили, проглядеть никого не могли.

— А ускакать из города он, поди, не успел, — сделал неожиданный вывод бывший атаман ушкуйников.

— Что ж так? — поинтересовался Венцеслав.

— Мы, когда через городские ворота въезжали, два дружинника запорный брус уже волокли. После нас никто больше не выехал — створки уже сводить начали. У вас одни ворота в городе? — поинтересовался Матвей у конюха.

— Дык это, — почесывая небольшое пузцо, начал было неторопливо рассуждать конюх, — вы ж с Киева приехали?

— С Киева, с Киева, черт рябой, — гаркнула на мужика богатырша, — побыстрее рассказывай, а не то пришибу!

Не обратив никакого внимания на женские угрозы, коневод все так же почесывая живот, неторопливо продолжил:

— Стало быть, раз с Киева, вы вошли через Северные ворота…

Тут зашуршало сено, сверху вывалилась бойкая бабенка лет двадцати пяти, отвесила конюху неплохой пинок, откинувший его в сторону, а нам низкий поклон.

— Евсейка! Вечно ты так, баран безрогий! Ведь всю душу вынешь, пока дело скажешь! — затараторила она. — Вторые ворота, Южные, гораздо раньше запирают, с той стороны вечно половцы прут. Не выскочить тиуну сегодня из Каменного города, где-то близко этот аспид прячется.

— А где это — Каменный город? — поинтересовался я.

— Так обнесенный каменной стеной Детинец нашего Переславля-Русского зовут. В нем князь, бояре, богатейшие купцы, дружинники с семьями, высшее духовенство проживает.