— Не люблю я этих зверств всяких, прямо сердце не выносит!

Я с богатыршей был солидарен. Конечно, я десятками лет вынужден был причинять людям боль, но это было необходимо для их же пользы и не доставляло мне ни малейшего удовольствия. В бою я могу убить немало врагов и не расстроиться из-за этого, но пытать человека за то, что он меня обокрал или сманил молоденькую красавицу-жену нипочем не буду. Запугать запугаю, это могу, а мучить не стану ни за какие коврижки.

Надо сказать, что любовь к зверствам должна гнездиться где-то в самой душе, в какой-то глубинной ее части, и к личной смелости она обычно отношения не имеет. Мне претит любая пытка, любые зверства, и участвовать в таких делах я не буду ни за что. Другое дело ушкуйник с воеводой — их этаким ухваткам родители и наставники с малых лет обучают. Таким только дай волю — с утра до ночи с проштрафившихся шкуры драть будут!

Матвей уже подцепил вора к каким-то ржавым цепям в стене и рассказывал Богуславу историю его поимки.

— Быстренько нашли какой-то справный домушко. Долбить в ворота не стали, а то и отсюда убежит, гаденыш. Перемахнул я через ворота, открыл калитку. Собаки по следу сразу в избу повели. Двор здоровенный, темнотища.

Высунулся было из собачьей конуры кабыздох какой-то погавкать, Горец его ухватил за холку, да как пошел об землю колотить, тот аж захрипел! А по размеру ведь чуть поменьше подгалянского сторожевика был.

Марфа вдруг куда-то назад бросилась. Не залаяла, не зарычала. Напугалась, думаю, может чего? А там уж тоже кто-то хрипит. Ну я с факелом скорей туда! Марфуша на задние лапы встала, какого-то здоровенного мужика к поленнице прижала и за горло уже зубищами ухватила. У ног здоровяка палица валяется. Это, видно, караульщик бежал — нас приструнить.

Я руки этого бойца Марфиными вожжами стянул наскоро, они на ее ошейнике ушкуйным узлом были мной затянуты — отвязались легко, Яцек уже в дом с Горцем унеслись, песик хозяйский в будку забился и больше с нами не связывался.

Славно, думаю, все идет, прямо как по маслу! Ан тут из дома понурый поляк выходит, сапоги вонючие тащит, за ним пес плетется. Убег, говорит Яцек, этот вороватый паразит, шмыгнул морда куда-то. Они с Горцем вынюхать оба ничего не могут.

Сбегала Марфа — тоже самое. А Олег уж в человека перекинулся, приоделся, из конюшни Коршуна выводит.

Говорю ему:

Олег, без твоей звериной ухватки не поймаем мы вражину хитрого, оборачивайся опять в волкодлака, потом с конями позанимаешься.

Сказано — сделано. Побегал он тоже туда-сюда, понюхал — аж в сапоги нос посовал, да и провыл что-то. Горец на польский, видать, хозяину перевыл, Яцек нашел лестницу, и мы по ней всей ордой на чердак через слуховое окно полезли. Собаки даже залезли! Ох и волкодавы!

Ну а там враз все и сладилось. Волк за портки из-под кучи какой-то рухляди тиуна выволок, Марфа его за горло привычно ухватила, Горец руку зубищами гаденышу прижал, чтобы за кинжал на поясе не хватался. Поймали мразоту!

— А кто ему по лбу-то дал? Кто-то из моих дружинников постарался? — спросил Богуслав.

— Это Яцек его со двора выталкивать начал, а этот гордец его в ответ пнул. Тут как взыграло в шляхтиче ретивое! Враз в глаз сунул! Только и ворек этот не лыком шит — попытался увернуться. Вот на лбу теперь синим подарком и блещет.

— А ты не бил?

— Если бы я бил, поинтереснее бы ему купол расписал, покрасивше. Разукрасил бы как пасхальное яичко. У поляка большого навыка ведь еще нету, помахал с дядькой-наставником деревянным мечом, да и на боковую. А я годами на ушкуе плавал — наловчился. Вдобавок приказ был — не бить, не калечить, доставить живьем.

Богуслав взял в руки факел со стены, поднес свет к лицу пленника.

— Где-то я, вроде, видал твою противную рожу и раньше…

— Как не видеться! Вместе на Стрижене с половцами дрались пятнадцать лет назад. Ты тогда еще воеводой Передового полка был, а я у тебя третьей сотней командовал.

— Елисей! Это ж ты!

— Я, воевода, я.

— Ты ж мне тогда жизнь спас! Тебя после боя от этой речушки помирать повезли!

— А я, видишь, по ошибке выжил. Четырнадцать лет от ран отходил в своем поместье, потом поехал к тебе на службу проситься, обнищал совсем. Мы ведь бояре-то захудалые, я последний из Вельдичей остался. На мне наш род и кончится.

Да ты, как нарочно, в Новгород уехал. А Капитолине новый тиун нужен был, оставленный тобой скоропостижно помер. Вот и стал я при ней приказчиком. И что же? Всю жизнь тебе порушил, жену отнял, обокрал кругом. Убивай теперь, чего уж там — больше бегать и прятаться не буду. Пора, стал быть, ответ держать.

Богуслав обнял растянутого цепями Елисея. Потом смахнул навернувшуюся слезу и глухим голосом сказал:

— Не волнуйся, друже. Пока я жив, никто тебя здесь не тронет. Матвей, помоги человека от цепей избавить.

Освобожденный тиун потряс кистями рук и без сил сполз по стене на пол без сознания. Мы бросили на пол какую-то драную телогреечку и переложили бывшего воина на нее.

— Может я пойду? — спросил разочарованный Матюха. — Делать мне тут больше вроде нечего…

— Иди отдыхай, дальше сами справимся. Не забудь поесть, куренок уж там залежался поди, — отпустил я побратима.

Минут через пять Елисей пришел в себя, присел.

— Все равно тебе меня кончать надо, — продолжил он свои самоубийственные речи. — Не смогу я Капу оставить, люблю ее больше жизни. Тебе это трудно понять, ты жесткосерден, никогда особо ни ее, ни деток ваших не любил.

Слава криво усмехнулся, а любовник жены продолжил.

— Развод ты ей нипочем не дашь, да и епископ Ефрем никого и никогда не разводит. Пробурчит чего-нибудь из византийских законов, процитирует какой-нибудь Измарагд или Новоканон, и провожает тебя с твоими блудливыми идеями в три шеи. И просто так ты нам жить не позволишь — обоих вырежешь. А у нее дети…

А у меня хорошо — ни детей, ни плетей, родственников тоже нету. Взыска за меня не будет никакого — некому иски чинить!

Утомленный, он опять откинулся на телогрейку, голос его постепенно угасал.

— Убьешь… потихоньку, вроде опять… убег, и Бог с ним…

— Убили! Замордовали каты Вельяминовские! — ворвалась к нам невысокая полноватая женщина, — всю жизнь мою загубил, убивец старый!

— Можно подумать Елисей больно молодой, — с горечью отозвался Богуслав.

— Он добрый был! А ты зверь зверем! Нипочем развод не дашь, на волю не отпустишь!

— Завтра и пойдете вместе на волю вольную.

Супруга расценила такой ответ как обещание могилы для обоих любовников. Она схватилась обеими руками за высокую грудь и прошептала:

— Зверь, зверь… Детушек хоть живыми выпусти, пусть мальчишечки солнышку еще немного порадуются…

— Дура! Он жив живехонек! Никто его из моих людей пальцем не тронул!

— Я все вижу-у-у…, — зарыдала боярыня, — вы его прямо в лоб пина-а-а-лиии…

— Капа, я жив. А лбом об лестницу ударился в темноте, — строго пресек ее печальные выдумки своими успокаивающими выдумками Елисей.

Женщина упала возле него на колени, стала целовать слегка побитое, но такое родное лицо.

— Любый мой! Пусть что хотят делают, а я до доски гробовой с тобой буду!

— Капитолина, развод получать с утра со мной пойдешь к митрополиту? — вторгся в их беседу рогоносец.

— Ой! — обхватила щеки ладонями русская красавица, — родственники осудят!

— Мне на твоих нищих да горластых родственников наплевать! Не хотите, как хотите! Выгоню и ни копейки с собой не дам! Хоть на паперти на пару стойте!

— Воевода, ты не горячи кровь зря, — опять присел немолодой жених. — Бабочке время нужно подумать, посоветоваться кое с кем…

— Идите, и хоть со всем городом пересоветуйтесь, — обиженно буркнул Богуслав. — Времени вам до обеда. После этого — на все четыре стороны и без денег! А так половина доходов со всего хозяйства боярыне на жизнь и на детей будет уходить. Дети вырастут до 16 лет, уйдут ко мне жить, Капитолине дальше четверть. Пока ночь, идите думать в ее опочивальню. Все!