И тут из-за спины Лева доносится голос другого члена Совета:

— Если мы это сделаем, за нами, возможно, пойдут другие племена.

— А может и не пойдут, — отрезает вождь с решительностью, отметающей всякие возражения.

— В широком мире полно людей, не поддерживающих расплетение, — говорит Лев, адресуясь теперь не только к вождю, как его наставляли, но поворачиваясь вокруг себя и взглядывая в глаза каждого из присутствующих. — Просто многие из них не осмеливаются высказаться. Им нужен какой-нибудь центр, вокруг которого они могли бы сплотиться. Если арапачи начнут официально предоставлять беглецам убежище, они тем самым позиционируют себя как противники расплетения; и тогда вы поразитесь, как много друзей появится у вас во внешнем мире!

— Мы не ищем друзей! — выкрикивает один из старейшин, до того разъярившийся, что слюна летит из его рта во все стороны. — После стольких веков страданий и унижений единственное, чего нам хочется — чтобы нас оставили в покое!

— Довольно! — гаркает вождь Квана. — Поставим на голосование и покончим с этим раз и навсегда.

— Нет! — восклицает Лев. Он знает — для голосования еще слишком рано. Вождь, оскорбленный этой демонстрацией неуважения, наклоняется вперед и, глядя юноше прямо в глаза, чеканит:

— Ставлю на голосование, и ты согласишься с его результатом, мальчик. Все понятно?

Лев опускает глаза, смиряясь, выказывая вождю надлежащее уважение.

— Да, сэр.

Вождь возвышает голос до командного:

— Кто за то, чтобы согласиться с петицией и официально заявить о готовности племени принимать в резервацию всех расплетов, просящих убежища, поднимите руки!

Поднимаются три руки. Затем четвертая.

— Кто против?

Поднимаются восемь рук. Вот так в один миг разрушены надежды на помощь расплетам от арапачей.

— Прошение отклонено, — говорит вождь. — Однако в свете сложившихся обстоятельств я предлагаю публично и официально объявить Левия Иедедию Калдера-Гаррити полноправным сыном нации арапачей.

— Я не этого добивался, сэр.

— Но ты это получил, и будь благодарен.

Поднимаются руки — Лева единогласно принимают в племя. Затем вождь Квана предлагает членам Совета вернуть ему подшивки с именами расплетов.

— Не надо, оставьте себе, — говорит Лев. — Когда отзовут Параграф-17 и когда юновласти начнут расплетать детей без согласия их родителей, вы сможете собственноручно дописать туда новые имена.

— Ничего мы дописывать не собираемся, — чеканит вождь, — потому что всего того, о чем ты толкуешь, никогда не случится.

И вызывает следующего просителя.

Стены в комнате Лева ничем не украшены. Мебель добротно сработана, но непритязательна. Точно так же спальня выглядела и тогда, когда Лев появился в доме Таши’ни в первый раз, и когда вернулся сюда шесть недель назад. Теперь он понимает, почему ему здесь так комфортно: его душа — как эти спартанские стены. Сначала он попробовал заполнить пустоту неистовыми граффити хлопателя, но их смыло начисто. Затем он стал сияющем божеством для бывших десятин в замке Кавено, но и этот образ был стерт, словно рисунок мелом на асфальте. Он попытался стать героем в собственных глазах, спасая Коннора, но даже когда его миссия увенчалась успехом, не почувствовал ни гордости, ни благородного удовлетворения. Лев проклинает своих родителей за то, что вырастили его десятиной: как бы он ни старался убежать от судьбы, она так глубоко запечатлелась в его психике, что никогда ему от нее не избавиться. Ему не суждено почувствовать себя совершенным человеком, потому что некая часть его — нежелательная, не поддающаяся пониманию — сможет найти покой только в смерти. Самое отвратительное деяние его родителей не в том, что они отреклись от сына. Хуже всего то, что они вырастили его человеком, способным найти удовлетворение только в отказе от собственного существования.

Вечером того дня, когда попытка Лева изменить мир потерпела поражение, его навещает Элина. Редкий случай, потому что она уважает право других на личное пространство и понимает их желание побыть наедине с собой. Она застает Лева лежащим на животе поверх застеленной кровати. Подушка валяется на полу — ему безразлично, пусть валяется.

— С тобой все в порядке? — беспокоится Элина. — Ты почти ничего не съел за ужином.

— Сегодня мне хочется только спать, — отвечает он. — Поем завтра.

Она присаживается на стул у письменного стола, подбирает подушку и кладет на кровать. Лев отворачивается к стене, надеясь, что Элина уйдет, но та не двигается с места.

— Четыре человека голосовали за твое предложение, — говорит Элина. — Даже один-единственный голос можно было бы назвать выдающимся достижением, если учитывать, что Совет никак не желает занять твердую позицию в вопросе расплетения. Хочешь верь, хочешь не верь, но целых четыре голоса — это настоящий переворот!

— Который ничего не перевернул. Мое предложение провалилось. Точка.

Элина вздыхает.

— Лев, тебе еще и пятнадцати не исполнилось, а ты вплотную подошел к тому, чтобы изменить политику племени; не хватило всего трех голосов. Что ни говори, а это много значит.

Он поворачивается к собеседнице.

— Копыто и граната. — Увидев ее замешательство, он поясняет: — Так пастор Дэн говорил. Только в этих двух ситуациях «подойти вплотную» чревато реальными последствиями.

Поняв суть, Элина хмыкает, и Лев снова отворачивается.

— Может, завтра утром тебе стоит пойти с Пивани — он поучит тебя охотиться. Или помоги Уне в мастерской. Если попросишь, она, думаю, разрешит тебе поработать с ней — делать инструменты.

— И это все? Такая у меня теперь будет жизнь, да? Ходить на охоту или стать учеником гитарного мастера?..

Тон Элины становится укоризненным и слегка прохладным:

— Ты же явился сюда потому, что хотел простой, безопасной жизни. А теперь укоряешь нас за то, что мы ее тебе предоставляем?

— Я никого не укоряю… Просто чувствую себя… незавершенным.

— Добро пожаловать в ряды человечества, — отзывается она с ноткой горькой снисходительности в голосе. — Научись находить большее удовольствие в голоде, нежели в пиршестве, иначе станешь обжорой.

Лев досадливо стонет — у него нет ни сил, ни желания вникать в очередную арапачскую мудрость, на которые Элина такая мастерица.

— Истинно великий человек знает не только, когда ему надлежит исполнить свое предназначение, но и когда не надлежит, — изрекает Элина. — Истинно великий человек умеет жить обычной жизнью и радоваться ей в той же мере, что и свершению подвига.

— Ну, значит, мне никогда не стать великим.

— Нет, ты только послушай, что ты несешь! Ставишь себя мужчиной, а дуешься, словно ребенок. — Это упрек, но произнесенный таким теплым тоном, что Леву и стыдно, и приятно.

— Я никогда не был ребенком, — говорит он с грустью, которую вряд ли кто-нибудь кроме него сумел бы понять. — Я был десятиной, потом хлопателем, потом беглецом, но никогда просто ребенком.

— Так стань им сейчас, ты этого заслуживаешь. Побудь просто ребенком, хотя бы один вечер!

Лев вспоминает, что почти то же самое говорил ему пастор Дэн накануне своей гибели от взрыва, предназначавшегося Леву.

В комнате повисает тишина. Если Элине немного не по себе, она этого не показывает. Затем она начинает ласково поглаживать Лева по спине и напевать арапачскую песню. Голос у нее приятный, хоть и слегка фальшивит. Лев уже выучил арапачский достаточно, чтобы понять, о чем песня. Это колыбельная, которую, возможно, Элина пела Уилу, когда тот был малышом. В ней говорится о луне и горе: гора выпирает из земли и тянется, тянется к небу в тщетной попытке схватить луну, а луна, эта шалунья, все время прячется за верхушкой горы, так что ее не достать. Лев думает о своем духе-покровителе и его стремлении сорвать луну с неба. Интересно, понимает ли Элина, что поет? Это вовсе не колыбельная, это плач.

Когда песня заканчивается, глаза юноши закрыты, а дыхание замедляется. Он тихо посапывает. Элина уходит, полагая, что он спит. Но это лишь видимость. Сегодня ночью ему не уснуть. Как бы ни хотелось Леву тихой, нормальной жизни, у него к ней иммунитет. Он, словно наркоман, не может жить без опасности, без риска. Он должен свершить подвиг. Он должен утолить свой голод, протолкавшись к пиршественному столу.