Получается плохо, но я буду стараться.

***

Я думала, в этом доме только у Арта есть пугающая способность внезапно возникать из теней. Максим, оказывается, тоже так умеет — и пугает меня до колотья в сердце.

— Избегаешь меня. — Он утверждает, не спрашивает. Как отвечать на такое?

Пару мгновений мы просто смотрим друг на друга. Коридор пуст и тёмен, как моя голова последние несколько недель. Я неопределённо дёргаю плечом. Мол, ну да. Есть такое.

— И ты думала, что я не замечу? — почему-то с улыбкой говорит он. Выглядит натужно, словно его ранили в лицо и улыбаться теперь больно.

— Думала, что так будет лучше.

— Кому?

Вспыхиваю я моментально, как тлеющий уголёк в банке с кислородом.

— Вот только не надо, — начинаю я, закатывая глаз от раздражения, неопределённо машу возле лица, — вот этого вот. Пока мы игнорируем существование друг друга, всем легко и хорошо.

— Не похоже, что тебе легко. Или хорошо.

В точку.

Я тяжело вздыхаю, понимая, что объяснить что-то словами не всегда возможно. Дубовский занимает слишком много места в пространстве, мне возле него воздуха не хватает. Он чуть склоняет голову набок — всегда так делает, когда подозревает, что ему врут, — разглядывает меня, как натуралист редкую, но кусачую зверушку, случайно забежавшую в дом. Изломанная линия шеи и плеч в полутьме кажется высеченной из камня.

И правда хочется укусить.

— Я тебе не враг, — говорит он наконец, опираясь на стену рукой.

— И не друг. — Я делаю шаг назад. — Чего ты вообще хочешь?

Слишком близко.

Ещё немного и я закричу.

Он смотрит так, что грудную клетку мне будто вспарывают. И уходит, ничего не сказав.

Я думаю об этом следующим утром, когда мы всем табором едем в аэропорт. На соседнем сидении возбуждённо подпрыгивает Лизка, радуясь, как нормальный человек, возможности понежиться на тёплом островном песочке под чистым небом.

Вместе со мной полетят набрякшие тучи и болота, на которых опять кто-то воет, Бэрримор, так что я просто пытаюсь не портить ей настроение.

С нами новый водитель и Арт, которого Лизка то и дело беззлобно дразнит, добиваясь хоть какой-то реакции. Максим едет в другой машине. В этом нет ничего необычного. Я откидываюсь на сидение, прикрываю глаза.

Осталось не так много.

Просто дотерпеть.

И выбросить его из головы навсегда, как странное, почти выдуманное, приключение.

— Снимите номер, — буркаю я, когда Лизаветта просовывает руку вперёд и щекочет бедного Арта.

В эти месяцы я узнаю много нового.

На яхту не пустят, если подошва не белая.

Торговые центры в Дубае похожи на город в городе.

Удовольствие от разбойного налёта на миланские бутики проходит так же быстро, как удовольствие от джелато за 4 евро.

Стесняться я перестала, трачу деньги с такой лёгкостью, словно они рождаются прямо в моём телефоне, минуя банковские системы и серые схемы.

Это похоже на запой или наркоманию.

Чем больше я поглощаю, тем больше мне нужно, чтобы достигнуть нужного эффекта.

Шёлк и лён, кожа и холодный металл, нефрит, сандал, золотая пыль — все материалы мира безмолвные свидетели того, как я разваливаюсь на части. Если закидывать вещи в дыру на месте сердца, на какое-то время помогает.

Как тут себя не презирать?

В приступе отвращения к себе я гуглю благотворительные фонды и пытаюсь направить этот поток в конструктивное русло с таким рвением, что потом имею неприятный разговор с Максимом. Меня отчитывают, как первоклассницу, тайком влезшую в папин кошелёк ради новых наклеек.

Мы часто бываем среди «бомонда», королей полусвета и просто странных людей, по щелчку судьбы вдруг оказавшихся владельцами состояний. Я ищу в сверкающих глазах отражение своей растерянности — и не нахожу. Их глаза как пуговицы, крепко пришитые к головам.

Столкновения с Германом происходят так часто, что можно перестать здороваться и прощаться.

Я подозревала, что он на чём-то сидит ещё до того, как услышала предложение попробовать. Эта вечная взвинченность, натужное веселье и цикличность настроения были громкими, как пароходная сирена. Но подозревать и получить прямое доказательство прямо в лоб — разные вещи.

Мне его жаль, потому что он не выберется.

Стоит рядом человек, живой, активный, смеётся, руками размахивает, как ветряная мельница, всё куда-то рвётся и на месте пять минут не усидит — а у тебя картинка сверху накладывается. Гроб и кладбище. И венок «от безутешных друзей».

Я отказываюсь от его щедрого предложения. Зря, что ли, в школе устрашающие плакаты рисовала? Вот так искусство спасает жизни.

Наверное, Герман просто прогуливал классные часы.

***

От Максима пахнет раскалённым песком и камнем, морским бризом, молодостью и уверенностью вожака стаи. Парфюм ложится сверху, бархатное покрывало на сундуке с сокровищами.

Когда мы возвращаемся из заграничных странствий, он кажется более уставшим, чем был до. Часто не спит по ночам. То и дело зачёсывает назад волосы, а потом смотрит на руку с лёгким недоумением — словно ожидает увидеть вылезшие пряди.

Во мне, как приблудившийся котёнок, зреет желание утешить. Это какой-то извращённый материнский инстинкт, больная жертвенность и матерьтерезианство в худшем его проявлении. Некоторые вечера мы проводим вместе — не наедине, само собой, рядом всегда свита шутов гороховых, которых нельзя не любить, — и тогда мне бывает сложно удержать руки при себе. Просто погладить. Естественный человеческий жест.

Я чувствую себя биполярницей с выслугой лет. Как в детской считалочке на ромашке: «К сердцу прижмёт? К чёрту пошлёт?». Моя тема.

Или ещё лучше.

Жениться?

Поцеловать?

Убить?

Первое уже выполнено, зато остальные два варианта существуют в суперпозиции. Не получается открыть коробку и установить определённость. Шрёдингеров кот воет и дерёт руки в кровь.

А время тает так быстро, что хочется схватить его и связать в петлю.

Мой сон крепок, но иногда кажется, что кто-то стоит по ту сторону двери. Я выбираюсь из постели, пробегаю на цыпочках и приникаю к ней, вслушиваясь в будущее.

***

— Жалко, — говорит Лизка, разглядывая потолок над собой, разморённая после девяти кругов SPA, от которых Данте пришёл бы в ужас.

Я поворачиваю голову на один градус, такая же ленивая и мягкая, как ромовая баба, утонувшая в пропитке.

— Жалко, что вы с ним не срослись, — поясняет она, едва ворочая языком. — Прикинь, каждый день так. До конца жизни.

— Который может наступить очень рано. И ты не выдержишь такое каждый день, через неделю переродишься в кисель, — я фыркаю, а сама обкатываю мысль про «не срослись».

Кажется, всё наоборот.

Я уж точно вросла куда-то, куда не должна была.

— Я выносливая, — заявляет куча из полотенец, когда-то бывшая Лизкой. — Ты меня недооцениваешь.

— Тогда сходи за водой, — коварно говорю я, и Лизаветта горестно стонет.

***

На горизонте уже маячит подписание долгожданного контракта, того, с которого всё началось и которым закончится. Вздымается шёлковая белая пыль, задувает корёжащий ветер и грохочет, грохочет неслышимый миру гром.

Мне хочется быть настолько драматичной, чтобы реальность начала казаться фильмом.

И тогда у неё, непременно, будет счастливый конец.

Октябрь создан для расставаний. Всё умирает вокруг, заканчивает очередной круг жизненного цикла, приглашает уснуть с ним до весны — коварный до мозга костей. Ведь в марте, когда сойдёт снег и ручьи побегут с холмов, проснётся уже кто-то другой. Не мы.

Сегодня спросонья я споткнулась во дворе и рассадила коленку о камень, не очень больно, но обидно. Уселась на газон, разглядывая стёсанную ранку и мгновенно перенеслась в детские воспоминания. Почему-то мама никогда меня не жалела, когда я прибегала с такими травмами. Только недоумевала, в кого я такая неуклюжая. Прибегать я в итоге перестала, а неуклюжесть всё ещё со мной.