— Мам! — я порывисто её обняла. Прижала к себе и склонилась к седеющей голове. — Спасибо! Спасибо за всё! И знаешь, что? Не разводись. Не стоит оно того. Тем более инцидент уже исчерпан. Мы все делаем глупости, бываем не правы, совершаем ошибки. Порой очень жестокие ошибки, которые приносят много боли. Но всё же прости его. Не уходи. Не надо наказывать себя или отца лишь потому, что кто-то считает: ты обязана быть другой, принципиальной или гордой. Ты ничего нам не должна. Ни мне, ни Сашке. Никому ничего не должна и не обязана. Не вини себя, что ты нас не защитила. Ты защищала сколько могла. Только мы уже выросли, мам. И теперь сами за себя в ответе.

— Какая же ты у меня… замечательная, — обняла она меня крепче.

— И это тоже твоя заслуга, — улыбнулась я.

— Но как же ты с этим бандитом…

— Я?! Прекрасно! Мам, я люблю его! — присела я перед ней на корточки. — Уверена, это не входило ни в чьи планы: отца, дяди Ильдара, Сашки и даже самого Моцарта. Но, если будет надо — я убью за него. Или умру. А всё остальное уже неважно. Ма-а-м! — укоризненно покачала я головой. И вытерла выкатившиеся из её глаз слезинки. — Я. Его. Люблю. Он лучше всех, клянусь. Спасибо!

— За что? — вытерла она глаза.

— За правду, — встала я, взяла со стола и прижала к себе папку. — Наверное, и я не должна была, но тоже его простила кое за что. И, кажется, только что поняла…

— Что? — проводила она меня глазами. В дверь постучали, и я пошла открывать.

— Что ты лучшая мама на свете, — подмигнула я. И распахнула дверь.

— Прости, что помешал, — уперев руку в косяк, стоял за дверью Моцарт. — Нам по… ра…

Он успел договорить, но ему же хуже, что его губы так и остались приоткрытыми на последнем «а». Что он выдохнул «ра» мне в рот. И так неудачно встал, что папка, выпавшая у меня из рук, упала ему на ногу… когда он ответил. Когда подхватил меня за шею и жадно впился в мои губы. Когда мир качнулся и исчез, стыдливо оставив нас вдвоём. В комнате полной народа. В доме, что больше не казался моим. С людьми, что больше не были самыми главными в моей жизни. Потому что теперь в ней был он.

Моя котлетка. Чудище моё ненаглядное. Мой океан. Великий и ужасный.

Такой один.

Она всё же застала меня врасплох.

Опрокинула оборону. Пробила брешь в защите.

И положила на обе лопатки. В прямом смысле.

Нет, не в доме её родителей, конечно. Хотя толкнуть эту настырную девчонку в её же комнату и отодрать засранку на кровати, где она наверняка мечтала о большой и чистой любви — был тот ещё соблазн.

Я чувствовал, как дыру в спине прожигал взгляд её сестры. Но мне было глубоко всё равно, что думает Александра Барановская, особенно после сцены ревности, что она мне чуть не закатила при собственном муже. В этот момент я мог думать только о том, как справится с чёртовой эрекцией. Этой козявке ведь невдомёк какой каменный обелиск она воздвигла в моих штанах и что я буду с ним делать. И я воздал хвалу небесам, что был в плотных джинсах, а не в любимых трениках. Треники ну просто не оставили бы ей шансов, открыв этому миру во всей красе, что я хочу эту девчонку до синевы в яйцах.

Джинсы меня спасли.

А эта дереза, довольная своей победой, на этом не остановилась.

Отрезала кусок торта, положила Барановскому на тарелку и села напротив, преданно заглядывая в глаза.

— Скажите, Михаил, это же вы занимались папиной политической карьерой?

— Да, солнышко, — улыбнулся он. — Но тебе ещё рано в депутаты.

— А если я захочу? — явно понравилась ей эта мысль.

— Если к двадцати одному году не передумаешь и накопишь достаточно денег, — благодушно засовывая в рот кусок Наполеона щурился в лучах её восторженно-заинтересованного взгляда Барановский. — Я к твоим услугам.

— Спасибо! — Женька чмокнула его в щёку. Я бы ещё добавил: ловлю на слове. Но это пока не случай Солнышка: так далеко думать наперёд. Она это и хотела услышать, и, довольная ответом, побежала собираться как ни в чём не бывало. И, кажется, я догадывался, почему.

Я ждал разговора всю дорогу. Я задницей чувствовала к чему были эти вопросы. Хотя нет, зачем мне этот барометр пониже спины, если я и так знал, что рано или поздно она догадается: не ради политической карьеры она у меня в заложницах. Впрочем, когда я говорил про власть, далеко не законодательную имел в виду. Узкий круг влиятельных людей, куда вхожа она и её семья — это не только политики. Я и сам хотел ей рассказать.

Но она что-то напевала всю дорогу себе под нос. А потом попросила заехать на набережную.

— Нет. Стой! — вдруг выкрикнула она, показывав в окно.

Я рефлекторно вдавил педаль тормоза в пол так, что застучала антиблокировочная система.

— Прости, прости, — прикусила губу на мой гневный выдох. — Купи мне шампанского. Пожалуйста! Там магазин.

— Может, потерпишь до дома? — включил я аварийку прямо посреди дороги, где джип встал колом.

— Мне надо сейчас, — сложила она бровки домиком.

— Хорошо, — я выдохнул и отстегнулся.

— Бринн тоже ругался, когда я так сказала, — крикнула она вслед, что, видимо, должно было меня успокоить, что не один я такой остолоп и настолько прямолинеен: дают — беру, бьют — бегу, кричат «стой!» — стою.

Я хмыкнул. Бринн! Спору нет, имя всё же парня простило. А Бринн… Бринн звучало гордо, ладно: интересно. Правда в тот момент мне меньше всего хотелось думать про Бринна, Антон он или не Антон. И ещё меньше я думал о нём, когда, врубив в телефоне какую-то песню про океан, Женька забралась на парапет набережной.

Разъярённая река пенилась и хлестала волнами в гранит. А она танцевала на блестящем от брызг ограждении, отхлёбывая из горла шампанское и подпевала, перекрикивая ветер.

«Детка, если ты решила свести меня с ума, то это лишнее. У меня и так от тебя сносит крышу», — стоял я рядом, натянув капюшон и подняв воротник пиджака от холода, с таким равнодушным видом, словно мне было всё равно, даже если она сиганёт вниз, хладнокровно прикидывая температуру воды и не расстегнуть ли заранее туфли.

Правда выдержал только до второго куплета.

— Ты решила самоубиться? — обнял я её за ноги и, наконец, с облегчением выдохнул.

— Нет. Но мне так хорошо, что, знаешь, в такой день не жалко и умереть, — уперев колени мне в грудь, она расставила руки в стороны и запрокинула голову, когда я закружил её на месте. — А-А-А! Мир! Я люблю тебя! Ты лучши-и-ий! Моц-а-а-арт!

В квартиру я её тоже занёс. И думал, что на этом наша аэробика с водными процедурами закончится. Она хлебнёт ещё шампанского и завалится спать, но не тут-то было.

И, когда она вышла из ванной в пижаме, ещё ничто не предвещало беды.

Но когда вместо того, чтобы лечь рядом, отставила на тумбочку ноут, в который я пялился, и, оседлав, прижала своей маленькой аппетитной задницей к кровати, — уже да.

— Я прощаю тебя за шашни с моей сестрой, но ты приговариваешься к сексу со мной, — вынесла она вердикт и сняла через голову верх пижамы.

О, чёрт!

Я поспешно закрыл глаза. Но вид её кругленьких грудок, похожих на спелые яблочки, с прелестными розовыми сосочками, тугими, аккуратными, стоящими торчком, словно выжгли у меня на сетчатке.

— Детка, — покачал я головой. Собрав в кулак всю свою волю, открыл глаза. — Нет.

— Да, — сместилась она на бугор в моих штанах.

Боже, храни толстые одеяла! Если бы не оно, у неё не было бы шансов. И хорошо, что я лежал в домашних брюках, а не в одних трусах.

— Что ты делаешь, Жень? — спросил я серьёзно.

— А на что похоже?

— Похоже на то, что я сейчас запру тебя в твоей комнате и ты будешь сидеть там, пока не протрезвеешь или не одумаешься.

— Ты меня не хочешь?

О, боги! У неё было такое выражение лица, словно она сейчас расплачется.

— Вот то, на чём ты сидишь, разве не отвечает на твой вопрос?

— Тогда сделай это.

— Нет! — я резко сел, заставив её подпрыгнуть. Придерживая рукой, чтобы не свалилась, поднял с пола брошенную пижаму.