И я точно знала, что трезвый дядя Ильдар никогда не выражался бы при мне такими словами, но сейчас, пьяный… Я отчаянно не желала этого слышать и верить его словам, но невольно затаила дыхание.

— Она вроде как бежать хотела, эта Настя, да было бы куда. Однажды даже попыталась. Он её неделю искал, но нашёл. Приволок назад. Избил до полусмерти, на ней живого места не осталось. Изнасиловал так, что своей елдой и рот порвал, и задницу. Что ты кривишься? Не нравится? — усмехнулся он. — А ты думаешь он всегда был такой бритенький, гладенький и чистенький как варёное яичко? Выродок бандитский твой Моцарт! Каким боком к свету ни поверни, чёрен, не отбелишь. Сломали его тогда, когда жену беременную убили, — брезгливо оскалил дядя Ильдар жёлтые зубы. — И никуда ярость его не делись. Вот тут сидит, — постучал он себя по груди. — Внутри. Лютый зверь твой Моцарт.

— Мой Моцарт?! Мой?! — подскочила я. Хотелось пнуть что-нибудь, разбить, заорать. — Так не вы ли меня ему отдали? Не для вас ли я должна была за ним шпионить? Вы да мой милый интеллигентный папенька!

— Он сам попросил тебя, дурочка. Сам! — глядя на меня, словно я грязная девка на панели, дядя Ильдар развалился на стуле и почесал яйца.

— А вы и не растерялись, под белы рученьки меня к нему доставили. Нате, господин Моцарт, ебите новую ссыкуху. Что? Не так? Вот только не говорите: я тебя предупреждал. Не поздновато вы пришли в тот бар со своими предупреждениями?

— Не веришь? — усмехнулся он, как старый кот, так увлёкшись своими яйцами, что и не замечал, как их начёсывает.

— Шли бы вы уже помылись, Ильдар Саламович. От вас разит, — скривилась я.

— Помоюсь, — лениво встал он. — Выйду на работу и помоюсь. А пока я в отпуске. И завали-как ты ебало, детка. Никто тебе ничего не должен. Всё вообще должно было быть не так.

Он словно нехотя, тяжело дошёл до шкафа, выдвинул ящик, сгрёб в руку какие-то бумаги, вернулся и, зло их смяв, швырнул мне:

— На!

Не оглядываясь, вышел.

И только тогда я присела и… замерла с фотографией в руках.

Девчонка и правда была совсем худенькая, и росточком — едва Моцарту по грудь, и по возрасту — не старше чем я. Он держит её за шею в сгибе локтя (сердце зашлось — как меня), а она прячется, то ли смущается, то ли просто не хочет фотографироваться.

Я собрала разбросанные бумаги и снова села.

Копия заявления, с ошибками и помарками, написанное криво, дрожащей рукой «От Анастасии…», дальше неразборчиво. Показания, записанные следователем. В них, видимо, всё то, что Сагитов мне и рассказал. Я оставила их на потом, увидев другие фото.

Фото избитой девочки, которую на них едва можно узнать.

Страшные фото. И, словно специально для меня, на двух из них крупным планом на фоне линейки показаны и обведены красным кровоподтёки на теле и так же крупно — кольцо на пальце Моцарта. Большое кольцо, печатка. Квадратной формы. Выпуклый рисунок буквы «М» с хвостиком, как у буквы «Ц».

В груди похолодело, когда я поняла к чему этот красный маркер: синяки на теле девушки совпадали с размерами и очертаниями буквы. Оставлены печаткой?

Сердце застыло. Я никогда не видела у Моцарта этого кольца, но эту букву-подпись, видела буквально утром.

Мозг отказывался это принимать. Я не хотела верить. Я не могла в это поверить. Моцарт не мог. Это не он. Не он!

— Почему же вы его не посадили? — спросила я дядю Ильдара севшим горлом, когда он вернулся.

— Почему, почему, по кочану, — сунул он мне в руки потёртую, старую тонкую бумажную папку, обгоревшую с края и словно до сих пор пахнущую гарью. — Дело, что ты просила. Про подделку антиквариата. Бери, раз тебе надо, читай. Я забрал из архивов, когда те чистили после пожара, — он тяжело, грузно опустился обратно на свой стул.

— Почему… его… не посадили… за убийство стольких людей, — повышала я голос на каждом слове, едва сдерживая слёзы. — Если всё это сделал он, почему его тогда не посадили? — не сводила я глаз с дяди Эльдара.

— Потому и не посадили, — хмыкнул он и равнодушно вытянул босые ноги, игнорируя мою интонацию. — Кто-то же должен был вычистить ту клоаку, порядок в городе навести. Чтобы всякая шваль больше и пикнуть не смела. Он и навёл, — почесал Ильдар Саламович пузо под грязной майкой. — Ну, узнала всё, что хотела? А то холуй-то твой уже поди устал, соскучился по любви, по ласке.

— В каком смысле соскучился? — возмутилась я и напряглась.

— Ты в следующий раз, когда целовать его будешь, помаду эту свою блестящую, — показал он на губы, — стирай.

А вот сейчас мне резко стало жарко.

Проклятье!

Дядя Ильдар усмехнулся, сально, криво, нагло. А я почувствовала себя голой и такой уязвимой, что невольно прикрылась папкой.

Он это использует? Он же это обязательно использует? Или нет? Ясно было только одно: отрицать и оправдываться не было смыла. Чёрт. Чёрт! Чёрт!!!

— У тебя всё, моя принцесса?

— Да. Спасибо! — заталкивая листы и копии фотографий внутрь папки, хотела я встать, но он вдруг рявкнул:

— Сидеть! Я тебя ещё не отпускал. У меня тоже есть к тебе вопросы, солнышко.

Я сглотнула и почти в тот же момент в стену ударилась дверь.

— Расслабься, парень, — махнул Ильдар Саламович возникшему в комнате как тень Ивану. — Всё в порядке. Просто ещё чутка поговорим.

— Говорите при мне, — упёрся он рукой в косяк, всем своим видом давая понять, что, если хозяин квартиры хочет, он, конечно, может попробовать его выставить, но это будет трудно.

— Как скажешь, — миролюбиво пожал тот плечами. — Скажи, детка, как ты узнала про парк?

— Где стреляли в Марго?

— Вот опять, — щёлкнул он пальцами. — Стреляли там не в Марго. Стреляли в Луку. — Он подозрительно прищурился. Чёрт! Я и сама не понимала, почему всё время говорю именно так. — И тебя там не было, — теперь его палец был направлен в меня, — тебя ещё и в планах не было, а я там был и всё видел собственными глазами. Как ветер подхватил воздушный шарик, что Маргарита нечаянно выпустила из рук. Я подарил ей этот красный шарик — всё же девятое мая. Мы гуляли по парку, ждали салют. И она кинулась за улетевшим шариком и вдруг хватилась за живот. Почти сразу упал Лука. Я… я растерялся, — задумчиво смотрел он куда-то в стену. — А вот Димка — нет, Давыдов не растерялся.

— Он её подхватил?

— И опять ты делаешь ту же ошибку — перебиваешь, — посмотрел он на меня, словно к стулу пригвоздил. — Учить слушать, принцесса. Нет, Давыд побежал догонять того, кто стрелял. Он и его братки, что тоже там паслись, как овечки на травке. На редкость выдались тёплые в тот год майские праздники.

— Но я… — начала было я и смутилась.

— Что ты?

— Я видела, как кто-то подхватил Марго на руки, — всё же сказала я и прикусила губу. — Видела словно её глазами.

— Вот как? — усмехнулся он. — Дай угадаю: поди какие-нибудь фокусы одноглазой подружки твоего Моцарта? Провидицы, что камлает, сидя на его хере, а потом говорит куда надо идти, а куда не надо? Ты же про неё спрашивала?

— Что значит фокусы? — опешила я. Камлает? И хоть это была не новость, но «сидя на его хрене» тоже неприятно кольнуло. — А вы что-нибудь про неё узнали?

— Сейчас я задаю вопросы, принцесса. Твоё время вышло. И кого же ты видела?

— Не знаю. Мужскую руку, рукав белой рубашки.

А ещё шрам… я задумалась. Ну да, шрам, бледный на смуглой коже, словно от ожога, не татуировка. Между большим и указательным пальцем. В форме перевёрнутого креста, обычного латинского четырёхконечного креста, вроде того, на котором был распят святой Пётр. Холмик земли полукругом, где развилка пальцев, а на нём этот перевёрнутый крест, что, кажется, ещё используют как свой символ сатанисты.

— И всё? — разочаровано скривился дядя Ильдар, когда я ничего больше не добавила. — Негусто. И я бы показал тебе, кого ты видела, да видеть его никому нельзя, — заржал он. — Хоть и была у меня его фотография, — он оглянулся, — запамятовал только куда сунул.