Майор наконец отцепился от огнестрельного оружия и перешел к другой теме, по крайней мере мне так показалось.

— Когда вы в последний раз были в кабинете покойника?

В какой-то степени он застал меня врасплох, и с полминуты я взирала на майора довольно тупо.

— Секундочку, секундочку, не путайте меня. Я так понимаю, что вы имеете в виду Доминика. В каком кабинете?

— В его кабинете. В его доме. В его личном кабинете.

— Да о чем вы говорите? Никакого дома у него не было.

— А что у него было?

— Двухкомнатная квартира, в одной комнате — спальня, в другой — нечто вроде гостиной. И никаких кабинетов.

— Похоже, мы говорим о разных домах.

Где находились эти две комнаты? По какому адресу?

— Аллея Независимости, сто восемнадцать... Вот черт, номер квартиры не помню. Во всяком случае — на четвертом этаже.

— И это была его единственная квартира?

— Если и была какая-то другая, мне о ней ничего неизвестно, — ответила я тоном, который явно свидетельствовал о моем родстве с бабулей.

Даже жуки-короеды начали в голосе поскрипывать.

— После нашего разрыва до меня доходили какие-то сплетни, вроде бы у него было не одно жилье, но меня это не интересовало. У него могло быть хоть сто дворцов — не моей это бабки тапки...

Прикусить себе язык я не успела.

— Что такое?! — со смертельной обидой в голосе осведомилась бабушка.

Я чуть было не подавилась, но майор, по всей видимости, заметил мое faux pas <Faux pas (фр.) — оплошность, бестактность.>, и в нем шевельнулась жалость, а может, и плевать ему было на наши семейные распри, просто не хотел прекращать свой перекрестный допрос, — в общем, паузы он не сделал.

— В таком случае почему вы послали ему письмо на другой адрес?

— Какое письмо?

— Обыкновенное. Нормальное письмо. На адрес Ружана, дом три, квартира шестнадцать.

Посмотрите, это ведь ваше письмо?

Он вытащил из кармана помятый конверт, показал написанный от руки адрес, вынул из конверта листок бумаги и сунул мне под нос. Мне даже не нужно было разглядывать, я узнала это письмо.

Оно было довольно коротким. Всего четыре слова:

«Я обдумала. Не хочу».

Я и вправду не хотела. Не лежало у меня сердце к этому последнему разговору, к взаимным упрекам и претензиям. Меня охватило уныние. За каким чертом я должна говорить с пнем, объяснять могильной плите, что она холодная и бездушная! И что несчастная плита могла с этим поделать?

Последнее поручение Доминика, которое он выдал, уже спускаясь по лестнице, звучало так:

— Обдумай все и сообщи.

Вот этим-то письмом я как раз и сообщила ему, что больше не хочу. Не хочу его видеть, не хочу ничего исправлять, ничего не хочу выяснять, не хочу пытаться все наладить, не хочу даже устраивать скандала. Очарование прошло, обожание сдохло, и то счастье, которым он пичкал меня семь лет подряд, уже из ушей лезло!

Ведь даже ту стрельбу в лесу Доминик затеял только ради того, чтобы продемонстрировать ничтожество моей персоны. Чтобы доказать, что я ничего не умею, а он умеет все и поэтому должен пользоваться безоговорочным почитанием. Его чуть удар не хватил от скрытой ярости, когда я четырьмя выстрелами выбила четыре сучка из доски овина, а потом упрямо попадала в десятку на большой мишени, которую он насадил на гвоздь. Доминик пришел в бешенство и язвительно раскритиковал меня за полное отсутствие какого-либо понятия об оружии, а я-то, идиотка, ждала, что меня похвалят!

Он доминировал и владел, проклятый супермен, а я принимала это за опеку и заботу. Он хлестал меня, как лысую кобылу, хая все, что бы я ни сделала, и это называлось повышением моего общего уровня. Он беспрестанно обманывал меня и оскорблял, скрывая как правду о себе (чему, собственно говоря, трудно удивляться), так и свое богатство, что уже граничило с лживым идиотизмом. Он что — воображал себе, будто я соблазнюсь его деньгами? Наверняка так и было, ведь он постоянно твердил, что все женщины — алчные хищницы...

Я действительно думала, что Доминик живет в скромной двухкомнатной квартире, а «вольво» купил на гонорар за фотографии. Я искренне верила, что фотография — единственное его занятие и единственный источник доходов. Я восхищалась благородством, великодушием и добросердечностью Доминика, которые заставляли его делиться своим добром с разными падшими личностями, вытащенными им же из грязи. Большинство этих существ было женского пола, но он позволял им лишь боготворить себя да прислуживать, не отвечая, по моим наблюдениям, ни малейшей взаимностью.

Я понятия не имела, зачем Доминику все эти люди, у меня не было и намека на подозрение, чем он на самом деле занимается. Лишь года через четыре начала кое-что подозревать, но и тогда гнала эти мысли подальше. Однако в конце концов шило вылезло из мешка, и я взбунтовалась.

Оказалось, что вытянутые из грязи личности становились кем-то вроде его агентов. Тайных информаторов. Доминик находил им работу или помогал знакомиться с важными людьми, и та или другая девица прямо из постели своего ухажера неслась к Доминику, чтобы передать ему все секреты. Глупые бабы воровали документы и фотографии, делали копии — в общем, из кожи вон лезли, только бы завоевать любовь и ласки божества. Зачарованные рабыни, они были ещё глупее меня.

С парнями дело обстояло не так гладко, ибо гомосексуализм в планы Доминика не входил, так что ему приходилось становиться для очередного юнца настоящим идолом, абсолютным авторитетом, правда за пазухой был припрятан компромат на каждого бедолагу.

— Знание — это власть, — сказал он мне однажды.

Да, он обожал власть. Скрытую, тайную, а не явную — упаси боже! И деньги обожал, поскольку они питали его власть.

Доминик никого не шантажировал в открытую, нет, он действовал исподволь, тихо и коварно. Никогда ни у кого не брал денег, напротив, любил платить за все сам, с презрением и каким-то лживым сочувствием симулируя широту души.

Однако за свою щедрость требовал услуг. Громадные свои доходы он черпал из каких-то таинственных вкладов, ссуд, компаний и ещё черт знает чего. Начав интриги с младых лет, Доминик успел взять под уздцы прежнюю партийную верхушку, тем более что ему досталось наследство от дяди, которого он в глубине души высоко ценил, а вслух горячо осуждал. Сволочью дядька тот был исключительной; по моему разумению, он сумел завладеть какими-то секретными документами партии и органов безопасности, якобы сожженными. Когда строй сменился, в тюрьму он не сел, несмотря на свои многочисленные мошенничества и преступления — кажется, речь шла о наркотиках, подделке документов и контрабанде. Просто смотался из страны и затаился где-то в теплом гнездышке. Заодно и сменил фамилию — из Яна Доминика сделался Домиником Иеном.

Доминик воспользовался дядиным наследством, а уж потом у него все пошло само собой, так как новые капиталисты подставлялись чуть ли не добровольно, торопливо и без опаски. Доминик прижимал их столь дипломатично и деликатно, что каждый предпочитал пойти ему навстречу и помочь заработать.

Чем дальше, тем сильнее я чувствовала вонь, идущую от этой деятельности. Выяснилось, что он приписывал себе чужие достижения и чужие заслуги. Давал понять, что он — гений механики, ну и, разумеется, лучший фотограф всех времен, пока совершенно случайно не выяснилось, что за него все делают другие. Я бы ни за что в такое не поверила, не наткнись на правду сама. Вычитывая тексты, я ведь в общем и целом понимала, о чем идет в них речь.

И когда вдруг Доминик объявил себя автором чего-то такого, что ещё в рукописи лежало у меня на столе...

И я очень быстро охладела к нему; ореол, окружавший его в моих глазах, заметно потускнел. Доминик никак не мог поверить, что я могу уйти от него, хотя нежные чувства симулировал из рук вон плохо. Собственно, последние годы он вообще со мной не считался, делал все, что хотел, ясно давая понять, что мне придется смириться с ролью половой тряпки — иначе я его вообще потеряю.