То, что мое поведение существенно отличалось от поведения других детей было очевидно для всех окружающих. Вместо игр с другими однолетками, я по понятным причинам предпочитал проводить время за книгами и своим блокнотом для записей. Конечно, писать меня никто не учил, но слава богу за два года отсутствия практики этот навык я потерял не полностью. Единственное что меня вгоняло в ступор это использование перьев для письма. Мне, человеку из двадцать первого века это казалось дикостью, тем более что детские пальцы еще не обладали должной ловкость и постоянно ставили на бумаге неаккуратные кляксы. Промучившись некоторое время я перешел на использование карандашей, которые, впрочем, тоже не отличались слишком высоким качеством и постоянно ломались. Благо тут мне на руку играл высокий от рождения статус, и кому починить карандаш, находилось всегда.
Так вот насчет блокнота. Едва освоив письмо, я тут же принялся записывать свои мысли в тетрадь, боясь со временем забыть что-нибудь важное. На бумагу ложилось буквально все подряд начиная от стихов, песен и прочей ерунды — то, что мне в будущем пригодятся тексты песен какой-нибудь Арии или Кино я сильно сомневался, слишком уж эпоха неподходящая — заканчивая фактами о ядерном оружии, ракетах, полупроводниках и интернете. Последняя информация для меня явно был бесполезна, однако вполне могла пригодиться потомкам. Отдельно я записывал приходящие на ум имена и фамилии известных и потенциально талантливых в будущем людей, которых можно было поставить на службу себе и Российскому государству.
Достаточно степенное течение жизни внутри дворца порой прерывалось различными знаменательными событиями. Так поочередно вышли замуж две мои старшие сестры Елена и Александра. По правде говоря, не смотря на всю пышность церемоний, и суету нарушившую скучную однообразность течения моих будней сами свадьбы мне запомнились слабо. Во-первых, маленького ребенка никто, понятное дело, к ответственным делам допускать не собирался, а место зрителя, наблюдающего за процессом с дальнего ряда, не позволяло проникнуться духом торжества. Ну а во-вторых, я никогда не любил свадьбы еще с прошлой жизни — отвратительнейшее действо с какой стороны не посмотри, — поэтому и тут отнесся к этому событию весьма скептически. Даже более того, в конце восемнадцатого века, а тем более среди венценосных особ, свадьба была актом в первую — и во-второю и даже в-третью — делом политическим, поэтому приобретала оттенок еще более мрачный, лишенный всяческих человеческих чувств.
Впрочем, местные видимо считали иначе, потому что искренне радовались за великих княжон, отбывающих на новую родину. Немного радости перепало и мне: в отличие от обычных дней, маленькому великому князю досталось вдосталь сладостей, которые я всегда любил, хоть и старался себя ограничивать.
Еще одной неожиданной переменой в жизни стало назначение Павлом мне в воспитатели генерала Ламсдорфа, что одновременно сопровождалось отлучением от моего тела всего того кагала мамок и нянек во главе с шотландкой мисс Лайон, которая в течение почти четырех лет руководила этим курятником. Вероятно, будь я обычным ребенком, такое расставание больно бы ударило по неокрепшей детской психике, и так страдающей от нехватки родительской любви. В первую очередь материнской: если Павел, обнаружив во мне более-менее разумного человека, с которым можно перекинуться, словом, порой заходил в детскую на партию-другую в шахматы или просто пообщаться, то мамА постепенно вообще свела наши контакты к минимуму.
На сколько я понял, женщиной Мария Федоровна, урожденная принцесса София Доротея Вюртембергская, была тяжелой, властной, привыкшей влезать своим менением везде куда просят и не просят, поэтому отсутствие сыновей любви или хотя бы почтения она предпочитала переносить подальше от меня.
Так вот генерал Ламсдорф на практике оказался совершенно деревянным служакой и педантом, без малейшей доли фантазии в голове. Никудышним педагогом, совершенно ничего не смыслящим в воспитании детей, в начальном образовании и, кажется, умеющим только отдавать приказы громким командным голосом, суля всяческие кары за неповиновение. Такого человека на воспитание своего сына мог поставить только такой же любитель дисциплины как Павел. Не удивительно, что в той версии событий, которую знал я, Николай вошел в историю как душитель свобод и противник всяческого либерализма. С таким-то воспитателем!
Буквально с первого дня мой новый воспитатель попытался прогнуть меня — трехлетнего то ребенка — под себя, зачем-то пытаясь поломать привычную тихую и спокойную жизнь в детской части дворца. Как я узнал впоследствии Ламсдорф был креатурой мамА, которая таким образом хотела отворотить меня и Михаила от воинской службы. Самое смешное, что я, в общем-то никогда об этой стезе не мечтал, хоть в целом и понимал важность военных знаний в эти неспокойные времена, и, если бы Мария Федоровна побольше общалась со своим сыном, она бы, вероятно, об этом знала.
— Матвей Иванович, — после очередного выверта, связанного с изъятием у ребенка шахмат, имеющего для меня совершенно туманные цели, я попытался поговорить со старым — ему тогда было уже за пятьдесят, что для этого времени — очень прилично — служакой, что называется, по душам. — Давайте попробуем пообщаться как взрослые люди.
Мое предложение, судя по отразившейся на лице Ламсдорфа гримасе, отклика у него в сердце не вызвало. Естественно, учитывая полученное высочайшее разрешение — это мамА постаралась — применять к младшим детям воспитательные меры физического характера, попросту пороть розгами на свое усмотрение, позиция воспитателя в данном конфликте выглядела куда более крепкой.
— Ваше высочество, все мои действия направлены исключительно вам на пользу. Вам и вашему брату, — служаку было так просто не пробить. Самое смешное, что я искренне не мог понять, что Матвей Иванович в действительности от меня хочет. Он декларировал, что поставлен дабы способствовать успехам великих князей на ниве постижения наук. Учитывая, что мне в тот момент едва исполнилось четыре, а брат вообще только-только отпраздновал свой первый день рождения, звучало это утверждение откровенно идиотски. Тем более, что местную школьную программу — большую ее часть, французский или там закон Божий приходилось учить с ноля — я мог сдать экстерном не слишком при этом напрягаясь, а заодно и совершив по пути несколько выдающихся научных прорывов, которые, впрочем, все равно пока никто не был в состоянии оценить. В плане моральности и духовности, которые неразрывно следовали в этом времени бок о бок с религией все тоже было более чем хорошо: работая на свою легенду, я каждый день проводил по полчаса в дворцовой часовне и честно отстаивал все праздничные и воскресные службы, чем немало, надо заметить, удивлял родичей, такой ярой воцерковленности не проявлявших. В общем, скорее всего, воспитатель чувствовал, что авторитет его у воспитанника не слишком высок и пытался, таким образом, закрепить свое лидирующее место «в стае», только и всего.
— Понятно, Матвей Иванович. Я вашу позицию понял. По хорошему выстраивать отношения вы не хотите. Что ж имеете право, — я, немного задумавшись, протарабанил по столешнице несложный ритм на манер «Спартак-чемпион». Мы сидели в моих покоях за писчим столом у окна. Вернее, я сидел за столом, а Ламсдорф пристроился в кресле рядом. — Тогда давайте я обрисую вам наши перспективы в случае, если мы не договоримся по-хорошему и перейдем в состояние открытой войны.
— Давайте, — общение со мной каждый раз вызывало у генерала совершенно неприкрытый разрыв шаблона. В конце концов не часто встречаются четырехлетки, читающие классические философские труды, играющее в шахматы, постоянно записывающие свои мысли в личный блокнот и глобально способные вести разговор со взрослыми на равных.
— Я вам Богом клянусь, что в случае, если вы начнете злоупотреблять своими полномочиями, это будет иметь для вас радикально негативные последствия, — я посмотрел Ламсдорфу прямо в глаза, пытаясь понять, доходит ли до него смысл моих слов или нет. Возможно, со стороны угрожающий пятидесятилетнему генералу четырехлетка должен был выглядеть несколько комично, однако я был максимально серьезным в своих словах. Провести десять-двенадцать следующих лет в атмосфере постоянной тирании со стороны назначенного отцом тупого воспитателя мне не хотелось совершенно и поэтому я готов был играть ва-банк. — Да, это, вероятно, произойдет не завтра и не послезавтра, однако память у меня преотличная, смею вас заверить. И если вы считаете, что сможете сбежать от моих ответных действий на тот свет, то нет, не удастся. У вас, кажется, есть дети?
