– Если на то будет воля Бога или дьявола, – усмехнулся Сэнтоникс. – От меня это не зависит.

– Разве вам не лучше? – В моем голосе звучало сомнение.

– Запомните раз и навсегда: мне уже никогда не станет лучше. Судьбу не переломить.

– Чепуха, – сказал я. – Сейчас то и дело изобретают новые лекарства. Врачи же просто мерзавцы. Сколько раз бывало, что они приговаривают человека к смерти, а он смеется над ними и живет еще добрых пятьдесят лет.

– Восхищен вашим оптимизмом, Майк, но у меня слишком серьезное заболевание. Меня кладут в больницу, меняют кровь всю целиком, и я выхожу на волю, получив небольшой запас жизни. Но с каждым разом этот запас становится все меньше и меньше.

– Вы очень храбрый человек, – заметила Элли.

– О нет, совсем не храбрый. Когда твердо знаешь, что тебя ждет, особой храбрости не требуется. Нужно только отыскать себе утешение.

– Строить дома, например?

– Нет, не в этом. С каждым разом я слабею все больше, и поэтому строить дома становится труднее. Силы убывают. Но утешение все-таки можно найти. Порой очень странное.

– Я вас не понимаю, – сказал я.

– Вы и не поймете меня, Майк. И даже вы, Элли. Впрочем, вы скорее. – И продолжал, обращаясь больше к себе, чем к нам:

– В человеке всегда живут рядом слабость и сила. Слабость порождает убывающая жизнеспособность, а силу – нереализованная энергия. Если вам суждено вскорости умереть, то уже не имеет значения, чем именно вы занимаетесь. Поэтому можете смело потакать своим капризам. Вас ничто не остановит и никто. Ну предположим, я отправлюсь разгуливать по улицам Афин, стреляя в не понравившихся мне людей.

– Но вас могут арестовать, – заметил я.

– Конечно, могут. Но что из этого? Самое большое, на что способны блюстители закона, – это лишить меня жизни. Но очень скоро меня лишит жизни сила, куда более могущественная, нежели закон. А как еще они могут меня наказать? Посадить меня в тюрьму на двадцать – тридцать лет? Это просто смешно. Я столько не проживу. Полгода-год, самое большее полтора! Никто ничего со мной не может сделать. Поэтому в отпущенный судьбой остаток жизни я – король. Я могу делать что хочу. Порой эта мысль опьяняет. Одна беда – нет больше соблазнов, нет ничего эдакого криминального, чем бы мне хотелось потешиться.

Когда после визита к нему мы ехали в Афины, Элли сказала:

– Какой странный человек. Знаешь, иногда я его боюсь.

– Боишься Рудольфа Сэнтоникса? Почему?

– Потому что он не такой, как другие, и потому что в нем есть что-то жестокое, и он очень высокомерен. И по-моему, высокомерие это вызвано тем, что он знает – дни его сочтены. А вдруг он, – щеки Элли вспыхнули от волнения, в глазах появился тревожный блик, – вдруг он воздвигнет для нас волшебный замок на скале среди сосен, а когда мы приедем туда, встретит нас на пороге и затем…

– Что «затем», Элли?

– Войдет вслед за нами в дом, захлопнет двери и там же на пороге убьет нас? Перережет нам горло или еще как-нибудь.

– Господи, Элли, ну и мысли же у тебя!

– Понимаешь, Майк, мы с тобой живем в нереальном мире. Мы мечтаем о том, чему, быть может, никогда не суждено сбыться.

– Это Цыганское подворье навело тебя на мысли о смерти?

– Его название и то проклятие, что лежит на нем.

– Нет никакого проклятия! – закричал я. – Все это чепуха. Выкинь это из головы! Мы подъезжали к Афинам.

Случилось это, по-моему, на следующий день. Когда на ступеньках афинского Акрополя мы наткнулись на группу американских туристов, совершавших круиз вокруг Греции. Одна из туристок вдруг отделилась от группы и бросилась прямо к Элли.

– Господи, глазам не верю, неужто это Элли Гутман? Что ты здесь делаешь? А я и понятия не имела, что ты в Греции. Ты что, тоже в круизе? – затараторила эта дама. По виду ей было лет тридцать пять.

– Нет, – ответила Элли, – я приехала в Афины на несколько дней.

– Страшно рада тебя видеть! А Кора тоже здесь?

– Нет, Кора, по-моему, в Зальцбурге[13].

– Ну и ну! – Тут дама посмотрела на меня, и Элли небрежно-светским тоном сказала:

– Позвольте познакомить вас: мистер Роджерс, миссис Беннингтон.

– Здравствуйте. И сколько ты здесь пробудешь?

– Я завтра уезжаю, – ответила Элли.

– О Боже, мне надо идти, иначе я отстану от группы, а я очень хочу послушать гида. Правда, они нас жутко погоняют. К концу дня я просто валюсь с ног. Может, мы встретимся где-нибудь в баре?

– Только не сегодня, – ответила Элли. – Мы едем на экскурсию.

Миссис Беннингтон побежала догонять свою группу, а Элли, которая вместе со мной поднималась по ступеням Акрополя, повернулась и начала спускаться.

– Ну теперь началось, ты понял? – спросила она.

– Что началось?

Элли ничего не ответила, а потом, вздохнув, сказала:

– Сегодня же вечером я должна написать письма.

– Кому?

– Коре, дяде Фрэнку и еще, наверное, дяде Эндрю.

– Кто такой дядя Эндрю? Ты мне о нем никогда не говорила.

– Эндрю Липпинкот. Вообще-то он мне не родственник. Это мой главный опекун, или попечитель, или как там это еще называется. Он адвокат, и очень известный.

– И что ты им напишешь?

– Напишу, что вышла замуж. Я как-то не решилась прямо сказать Hope Беннингтон: «Позволь представить тебе моею мужа». Она бы заохала и запричитала: «А я и не слышала, что ты вышла замуж, дорогая. Ну, расскажи мне скорее все по порядку» – и так далее. По-моему, моя мачеха, дядя Фрэнк и дядя Эндрю имеют право узнать об этом первыми. – Она снова вздохнула. – О Господи, как нам было хорошо до сих пор.

– И как же они все, по-твоему, отреагируют? – спросил я.

– Поднимут шум, наверное, – спокойно ответила Элли. – Но даже если и поднимут, то ничего уже не изменится. И они это прекрасно понимают. Нам, наверное, придется с ними встретиться. Можем поехать в Нью-Йорк. Хочешь? – спросила она у меня.

– Нет, – ответил я, – ни в коем случае.

– Тогда они приедут в Лондон, кто-нибудь точно приедет. Не знаю, будет ли тебе от этого легче.

– Меня не тянет ни в Нью-Йорк, ни в Лондон. Мне главное быть с тобой. А еще я хочу, когда приедет Сэнтоникс, смотреть, как будет расти кирпичик за кирпичиком наш дом.

– Это успеется, – отозвалась Элли. – Не думаю, что встречи с членами моей семьи займут у нас уж так много времени. Скорей всего разразится большой скандал, и на этом все кончится. Так что решай: либо мы летим в Америку, либо они прилетают в Лондон.

– Ты ведь сказала, что твоя мачеха в Зальцбурге.

– Я просто не решилась признаться, что понятия не имею, где она. Да, – вздохнула Элли, – придется вернуться домой и там сразу со всеми повидаться. Надеюсь, Майк, ты не будешь чересчур зол на них.

– На кого? На твоих родственников?

– Да. Не будешь злиться, если они проявят к тебе крайнюю недоброжелательность?

– Что делать, пора расплачиваться за женитьбу на тебе, – сказал я. – Как-нибудь переживу.

– Есть еще твоя мать, – напомнила Элли.

– Ради Бога, Элли, не вздумай устроить встречу твоей мачехи с ее брильянтами и жемчугами и моей мамаши из глухого закоулка. Вряд ли у них найдется что сказать друг другу!

– Будь Кора моей родной матерью, наверняка бы нашлось, – сказала Элли. – Хорошо бы, если бы ты поменьше переживал из-за пресловутых сословных различий, Майк!

– Это я переживаю? – воскликнул я. – А разве не у вас в Америке говорят: «Богатый бедному не попутчик!»

– Ну и что? Разве это обязательно нужно написать на плакате и повесить на себя?

– Я не умею элегантно одеваться, – с горечью признался я. – Не умею вести светские беседы, ничего не смыслю в искусстве и музыке и только на днях узнал, кому и сколько положено давать на чай.

– Ну и что, так гораздо интереснее – узнавать все по ходу дела. Согласись.

– Во всяком случае, – сказал я, – незачем тащить к твоим родственникам мою мать.