– Итак, – удовлетворенно и глубоко вздохнула Грета, – нам все-таки удалось.

– День победы настал, – отозвался я.

И мы расхохотались, мы хохотали как безумные. На столе стояло шампанское. Я откупорил его, и мы выпили друг за друга.

– Чудесный у нас дом, – заметил я, оглядевшись. – Он кажется мне сейчас еще красивее, чем раньше. Сэнтоникс… Я ведь не сказал тебе. Сэнтоникс умер.

– О Господи, – вздохнула Грета, – какая жалость! Значит, он и вправду был болен?

– Конечно, болен. Просто мне не хотелось думать об этом всерьез. Я навестил его перед смертью. Грета вздрогнула.

– Я бы не стала этого делать. Он тебе что-нибудь сказал?

– В общем ничего. Сказал только, что я глупец и что мне надо было выбрать другой путь.

– Что это значит – «другой путь»?

– Не знаю, что он имел в виду, – ответил я. – Он, наверное, бредил. Понятия не имею, о чем он говорил.

– Этот дом – превосходный ему памятник, – заметила Грета. – Я думаю, продавать его мы не будем, правда? Я недоумевающе на нее уставился.

– Разумеется. Ты что, думаешь, я захочу жить где-нибудь в другом месте?

– Но не станем же мы жить здесь постоянно, – заупрямилась Грета. – Круглый год. Похоронить себя в такой дыре?

– Но я хочу жить именно здесь. Всегда об этом мечтал.

– Да, конечно. Но, Майк, у нас ведь куча денег. Мы можем поехать куда глаза глядят. Можем объехать хоть всю Европу или отправиться на сафари в Африку. Нас ждут приключения. Мы будем ездить и собирать красивые вещи, картины, например. Можно поехать в Азию. Ты ведь хотел жить полной жизнью?

– Да, конечно… Но мы всякий раз будем возвращаться сюда, ладно?

Меня охватило странное ощущение – странное ощущение, что что-то не так. Я ведь все время только и мечтал о доме и о Грете. Больше мне ничего не было нужно. А ей хотелось кое-чего еще. Я это видел. Она еще только входила во вкус. Начинала хотеть. Начинала понимать, что может иметь то, что хочет. Мною вдруг овладело до того дурное предчувствие, что меня бросило в дрожь.

– Что с тобой, Майк? Ты весь дрожишь. Не простудился ли?

– Дело не в этом, – сказал я.

– Что случилось, Майк?

– Я видел Элли, – ответил я.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Когда я шел по дороге и вышел из-за поворота, то увидел, что она стоит под деревом и смотрит на… Смотрит в мою сторону.

Глаза Греты чуть округлились.

– Не говори глупостей. Тебе показалось.

– Возможно, и показалось. Это ведь Цыганское подворье, тут все что угодно может примерещиться. Элли стояла там, и вид у нее был… радостный. Как обычно, словно она… никуда оттуда не уходила и не уйдет.

– Майк! – схватила меня за плечо Грета. – Перестань, Майк. Может, ты выпил лишнего, пока добирался сюда?

– Нет, ну что ты! Я знал, что ты приготовишь для нас шампанское.

– Ладно, забудем Элли и выпьем за нас.

– Это была Элли, – упорствовал я.

– Откуда ей там быть? Может, просто игра света?

– Это была Элли. Она стояла там. Она ждала меня и смотрела на меня. Но не видела. Грета, она меня не видела! – воскликнул я. – И я знаю – почему. Я знаю, почему она меня не видела.

– О чем ты говоришь?

И тогда я впервые произнес это, тихим-тихим шепотом:

– Потому, что это был не я. Меня там не было. Там не было ничего, кроме ночной тьмы. – И со страхом в голосе я выкрикнул:

– «Люди явятся на свет, и одних ждет Счастья свет, а других – Несчастья тьма». Меня, Грета, меня! Ты помнишь, Грета, – продолжал я, – как она сидела вот здесь на диване и тихо напевала эту песню, подыгрывая на гитаре? Помнишь? Ты должна помнить. Темной ночью и чуть свет, – еле слышно запел я, – Люди явятся на свет, а вокруг – ночная тьма. И одних ждет Счастья свет… Как Элли, например. Ее ждал Счастья свет, Грета. А других Несчастья тьма. Вот что всегда знала про меня мать. Она знала, что я рожден для ночной тьмы, для тьмы несчастья. И Сэнтоникс знал… Он знал, что я иду навстречу горькой судьбе. Но могло быть иначе. Одну минуту, всего одну минуту, пока Элли пела эту песню, я мог переломить судьбу и быть счастлив с Элли. И мог бы долго-долго жить с Элли.

– Прекрати выдумывать, – перебила меня Грета. – Вот уж никогда не ожидала, что ты такой трус, Майк. – И она опять затрясла меня за плечо. – Опомнись.

Я смотрел на нее во все глаза.

– Извини, Грета. Что я тут наговорил?

– Тебя, видать, порядком измочалили там, в Штатах. Но ты ведь сделал все как надо, да? Я спрашиваю про финансовые дела.

– Все в порядке, – ответил я. – Наше будущее обеспечено. Наше чудное, восхитительное будущее.

– Странно ты как-то разговариваешь. Интересно, что написал тебе Липпинкот?

Я взял письмо и разорвал конверт. Внутри был только снимок, вырезанный из газеты, причем довольно помятый. Явно побывавший не в одних руках. Я принялся его разглядывать. На снимке была улица. Я сразу узнал эту улицу с величественным зданием на заднем плане. Это была улица в Гамбурге. Навстречу фотографу шли люди, и впереди – парочка. Мы с Гретой. Значит, Липпинкот все знал… Он с самого начала знал, что мы с Гретой знакомы. Кто-то прислал ему вырезку, может, даже без каких-либо подлых намерений. Просто решил, что это довольно забавно: фото мисс Греты Андерсен, прогуливающейся по Гамбургу, в какой-то газете. Липпинкот знал, что я знаком с Гретой. И тут я вспомнил, как он настойчиво расспрашивал меня, знаю ли я или не знаю Грету Андерсен. Я, конечно, сказал, что нет, не знаю, и он понял, что я лгу. Вот с тех пор он и стал относиться ко мне с подозрением.

Мне вдруг стало страшно. Конечно, Липпинкот не мог знать, что я убил Элли. Но заподозрил что-то неладное. Может быть, он даже догадывался, кто убийца.

– Вот, взгляни. – Я протянул ей снимок. – Значит, он знал, что мы были знакомы. Знал с самого начала. Я всегда ненавидел эту старую лису, а он ненавидел тебя. Как только он узнает, что мы решили пожениться, он сразу все поймет. – Но тут я сообразил, что Липпинкот, наверное, уже давно подозревал, что мы собираемся пожениться, как только понял, что мы знакомы. И уж конечно не сомневался, что мы состоим в близких отношениях.

– Майк, да хватит тебе трястись от страха, как угодивший в силок кролик! Вот именно, как кролик! Я обожаю тебя. Я всегда восхищалась тобой. Но сейчас ты меняешься прямо на глазах. Ты всех боишься.

– Не смей так говорить!

– Но это же правда.

– Ночная тьма!

Больше я ни о чем не мог думать. Слова эти засели у меня в голове, и я только и думал о том, что они означают. Ночная тьма. Это значит мрак. Вот почему Элли меня не видела. Я могу видеть мертвых, а мертвые меня не видят, хотя я жив. Они не видят меня, потому что в действительности меня нет. Человека, который любил Элли, больше нет. Он предал самого себя и растворился в ночной тьме. Я опустил голову.

– Ночная тьма, – повторил я.

– Перестань, – завизжала Грета. – Будь мужчиной, Майк. Забудь про глупые суеверные вымыслы!

– Как я могу про них забыть? – упорствовал я. – Я продал свою душу, чтобы заполучить Цыганское подворье, верно? А здесь, оказывается, нас поджидала беда. И Элли, и меня. А может, и тебя.

– О чем ты говоришь?

Я встал. Подошел к ней. Я любил ее. Да, я все еще ее любил, вернее, меня все еще к ней влекло. Любовь, ненависть, влечение – в сущности, разве это не одно и то же? Все три чувства складываются в одно, а потом это одно делится на три. К Элли я никогда не испытывал ненависти, но Грету я ненавидел. Я наслаждался этой ненавистью, я ненавидел ее всем сердцем, которое было переполнено неистовым желанием, и это желание сулило ни с чем не сравнимое удовольствие. Нет, я не мог ждать, пока минует опасность, я не хотел ждать. Я подошел к ней вплотную.

– Грязная стерва! – выкрикнул я. – Проклятая золотоволосая стерва! Тебе тоже грозит беда, Грета. Берегись меня, понятно? Я научился получать удовольствие от убийства. Я радовался в тот день, зная, что Элли упадет с лошади и умрет. Я ликовал в то утро в ожидании смерти, но еще никогда я не предвкушал убийства с таким удовольствием, как сейчас, потому что у него совсем другой привкус. Я хочу не просто знать, что кому-то предстоит умереть от проглоченной за завтраком пилюли. Не просто столкнуть в карьер жалкую полоумную старуху. Я хочу приложить собственные руки.