Сладостная фантазия. Излечимый рак.

Канун Рождества в «Доме Авроры» был подобен чуть подогретому блюду. Я прошел к воротам (привилегия, полученная в обмен на услуги, оказанные Гвендолин Бендинкс), чтобы хоть мельком глянуть на мир снаружи. Схватившись за железные ворота, я смотрел сквозь прутья. (Визуальная ирония, Ларс. «Касабланка».)^[189] Взгляд мой блуждал по вересковой пустоши, отдыхал на могильном холме, на заброшенном загоне для овец, парил над норманнской церковью, уступавшей наконец друидическим элементам, перепрыгивал на электростанцию, скользил по покрытому чернильными пятнами заливу к огромному мосту, преследовал военный самолет, летевший над волнистыми полями. Бедная наша страна. Слишком много истории на единицу площади. Годы растут здесь внутрь, словно ногти у меня на ногах. За мной наблюдала камера надзора. Вот она-то располагала всем временем на свете. Я подумывал, не прекратить ли мне ссору с Эрни Блэксмитом — хотя бы для того, чтобы услышать от Вероники вежливое пожелание счастливого Рождества.

Нет. К черту их обоих.

— Преподобный Руни! — В одной руке у него был бокал с хересом, а другую я связал куском пирога с фаршем. Мы стояли за рождественской елкой, и волшебные огоньки придавали нашим лицам розоватость. — Хочу попросить вас о крохотном одолжении.

— Что же это за одолжение, мистер Кавендиш?

Он отнюдь не был викарием из комедии, нет. Преподобный Руни был Духовным Карьеристом, как две капли воды похожим на одного валлийца, делавшего рамы для картин и уходившего от налогов, с которым я некогда скрестил мечи в Хирфорде, но это совсем другая история.

— Я, ваше преподобие, хотел бы, чтобы вы отправили для меня рождественскую открытку.

— И это все? Ведь если бы вы попросили сестру Нокс, она, конечно, сделала бы это для вас?

Значит, эта ведьма и до него добралась.

— Мы с сестрой Нокс не всегда совпадаем во мнениях касательно связей с внешним миром.

— Рождество — это чудесное время для наведения мостов между людьми.

— Рождество, викарий, это чудесное время, чтобы не будить прикорнувших собак. Но я так хочу дать своей сестре знать, что я думаю о ней в День Рождения Господа нашего. Возможно, сестра Нокс упоминала о смерти моего дорогого брата?

— Ужасно печально. — Он прекрасно знал об истории со святым Петром. — Мне очень жаль.

Я вынул открытку из кармана пиджака.

— Я адресовал ее «Своей попечительнице» — просто чтобы быть уверенным, что мои святочные поздравления попадут по назначению. У нее, — я постучал себя пальцем по виску, — не все дома, как ни жаль об этом говорить. Вот, позвольте, я опущу ее в карман вашей сутаны… — Он пытался увернуться, но я зажал его в угол. — Какое блаженство, викарий, когда у тебя есть друзья, которым можно доверять. Благодарю, благодарю вас от всего сердца.

Просто, действенно, тонко — ай да хитрый старый лис, ай да Т. К.! К Новому году «Дом Авроры» проснется и обнаружит, что я исчез, словно Зорро.

Урсула приглашает меня в гардеробную. «Ты не состарился ни на день, Тимбо, да и твой змий-приятель тоже!» Ее пушистый олененок трется о мой фонарный столб и нафталинные шарики… но потом, как всегда, я проснулся, и мой набухший отросток оказался столь же желанен, как набухший аппендикс, и столь же полезен. Было шесть утра. Система отопления сочиняла произведения в стиле Джона Кейджа.^[190] Пальцы ног ожигали ознобыши. Я думал об оставшихся позади встречах Рождества: их было намного больше, чем впереди.

Сколько утренних пробуждений придется мне еще выдержать?

«Будь мужественным, Т. К. Быстрый красный почтовый поезд везет твое письмо на юг, в Лондон. Его кассетные бомбы вылетят при ударе — в полицию, в отдел социального обеспечения, по старому адресу на Хеймаркете для передачи миссис Лэтем. Ты мигом отсюда выберешься». Воображение рисовало мне запоздалые рождественские подарки, которыми я отпраздную свою свободу. Сигары, марочное виски, игры с Малышкой-Пышкой за девяносто пенсов в минуту… А что на этом останавливаться? Не провести ли матч-реванш с Прожженным Джоном в Таиланде, не позвать ли капитана Виагру?

Я заметил свисающий с каминной доски как-то странно растянутый шерстяной носок. Когда я выключал свет, там ничего не было. Кто мог проникнуть сюда и не разбудить меня? Эрни, призывающий к рождественскому перемирию? Кто же еще? Добрый старый Эрни! Счастливо подрагивая в своей фланелевой пижаме, я взял носок и вернулся с ним в кровать. Он был очень легким. Я вывернул его наизнанку, и из него явилась метель из бумажных клочков. Мой почерк, мои слова, мои фразы!

Мое письмо!

Мое распотрошенное спасение. Я бил себя в грудь, скрежетал зубами, рвал на себе волосы (или наоборот: скрежетал волосами и рвал себе зубы), я повредил себе запястье, колотя кулаком по матрасу. Преподобный чертов Руни, да сгниешь ты в аду! Сестра Нокс, эта святоша, эта сучка! Она стояла надо мной, словно Ангел Смерти, пока я спал! Счастливого чертова Рождества, мистер Кавендиш!

Я уступил, сдался, не устоял. Уступить, to succumb. Очень старый глагол, конца пятнадцатого века, старофранцузское succomber или латинское succumbere, но жизненно необходимый в человеческих обстоятельствах, особенно в моих. Я уступил тупому персоналу. Я сдался бирке на подарке: «Мистеру Кавендишу от его новых друзей — пусть еще много раз он встретит Рождество в «Доме Авроры»!» Я не устоял перед подарком: календарем с Чудесами Природы, где на каждую страницу приходилось по два месяца. (Дата смерти не указывалась.) Я уступил резиновой индейке, синтетической начинке, горькой брюссельской капусте; я сдался бесшумным хлопушкам (не должно случаться сердечных приступов, вредно для дела), карликовым бумажным коронам, беззубым пастям, понятным шуткам (Бармен: «Что будете заказывать?» Скелет: «Кружку пива и швабру, пожалуйста».). Я не устоял перед специальными выпусками мыльных опер, сдобренных дополнительной рождественской жестокостью; перед речью королевы, раздающейся из могилы. Возвращаясь из туалета, я наткнулся на сестру Нокс и не устоял перед ее торжествующей фразой: «Поздравляю вас, мистер Кавендиш, со всеми праздниками разом!»

В исторической программе по второму каналу Би-би-си в тот день показывали документальный фильм, снятый в Ипре в 1919 году. Эта дьявольская насмешка над некогда приличным городком была адресована моей собственной душе.

Всего лишь три-четыре раза в юности довелось мне мельком увидеть острова Счастья, прежде чем они затерялись в туманах, приступах уныния, холодных фронтах, дурных ветрах и противоположных течениях… Я ошибочно принимал их за взрослую жизнь. Полагая, что они были зафиксированным пунктом назначения в моем жизненном путешествии, я пренебрег записать их широту, долготу и способ приближения к ним. Чертов молодой дурак! Чего бы я сейчас не отдал за никогда не меняющуюся карту вечного несказанного? Чтобы обладать, по сути, атласом облаков?

Я сделал это в День подарков, так как был слишком жалок, чтобы повеситься. Нет, лгу. Я сделал это в День подарков,^[191] так как был слишком труслив, чтобы повеситься. На ланч был индюшачий бульон (с разваренной чечевицей), и оживляли его только поиски куда-то задевавшегося мобильного телефона Дейдры (заводной куклы-гермафродита). Зомби забавлялись тем, что гадали, где он мог быть (под диванами), где он вряд ли мог быть (на рождественской елке) и где он никак не мог быть (в подкладном судне миссис Биркин). Я обнаружил, что стучусь в дверь котельной, словно раскаивающийся щенок.

Эрни стоял над какой-то стиральной машиной, разобранной на части, которые лежали на газетах.

— Посмотри, кто там.