— Не было бы счастья… — сказал Сиксмит.

— Остальное вы, наверное, знаете. Освещал события в Корее для «Иллюстрейтид плэнет», потом стал представителем «Вест-кост геральд» в Латинской Америке. Отправился во Вьетнам, чтобы писать о сражении при Ап-Баке, и оставался в Сайгоне вплоть до первого своего коллапса, который случился в марте. Это просто чудо, что брак моих родителей продлился столько лет, — знаете, самое долгое время, что я провела с ним вместе, приходится на апрель-июль этого года, когда он лежал в хосписе. — Луиза спокойна. — Мне, Руфус, хронически его недостает. Все время забываю, что он умер. Все время думаю, что он отправился куда-то по заданию и на днях прилетит обратно.

— Должно быть, он гордился тем, что вы пошли по его стопам.

— Увы, Луиза Рей — это не Лестер Рей. Я растратила годы на бунтарство и либерализм, я изображала из себя поэтессу и работала в книжной лавке на Энгельс-стрит. Позерство мое никого не убеждало, мои стихи оказались «настолько лишены содержания, что их даже не назвать плохими», — так сказал Лоренс Ферлингетти,^[88] — а книжная лавка разорилась. Так что до сих пор я всего лишь веду колонку в журнале. — Луиза трет свои усталые глаза, вспоминая прощальный залп Ричарда Ганга. — Никаких материалов из горячих точек и премий за них. Питала большие надежды, когда поступила в «Подзорную трубу», но ехидные сплетни о вечеринках со знаменитостями — это наивысшее, чего я пока достигла на отцовском поприще.

— Да, но эти ехидные сплетни хорошо изложены?

— Эти ехидные сплетни изложены отлично.

— Что ж, тогда пока еще рано стенать о даром растраченной жизни. Простите, что я похваляюсь своей опытностью, но у вас и понятия нет о том, что представляет собой даром растраченная жизнь.

— Хичкок любит быть в центре внимания, — говорит Луиза, которую теперь все больше беспокоит мочевой пузырь, — но терпеть не может давать интервью. Он не ответил на мои вопросы, потому что как следует их не расслышал. Его лучшие фильмы, сказал он, похожи на вагончики, несущиеся по американским горкам: тем, кто в них едет, страшно до потери пульса, но под конец они выходят наружу хихикающими и полными желания проехаться снова. Я заявила этому великому человеку, что ключом интереса к вымышленным ужасам является их изоляция или сдерживание: пока мотель «Бейтс» отсечен от нашего мира, нас тянет заглянуть внутрь, словно в огражденное стеклом обиталище скорпиона. Но фильм, показывающий, что весь мир и есть мотель «Бейтс»,^[89] это… что-то вроде Бухенвальда, дистрофии, депрессии. Мы готовы опустить кончики пальцев в хищную, безнравственную, обезбоженную вселенную — но только кончики пальцев, не более того. Хичкок на это ответил так, — Луиза перевоплощается, что удается ей выше среднего: — «Я голливудский режиссер, юная леди, а не Дельфийский оракул». Я спросила, почему в его фильмах никогда не увидишь Буэнас-Йербаса. Хичкок ответил: «Этот город сочетает в себе худшие черты Сан-Франциско с худшими чертами Лос-Анджелеса. Буэнас-Йербас — это город, выпадающий из пространства». Он все время сыпал подобными остротами, обращаясь не ко мне, а к потомству, чтобы когда-нибудь на званом обеде будущего можно было сказать: «Это, знаете ли, одно из высказываний Хичкока!»

Сиксмит выжимает свой платок, насквозь пропитанный потом.

— В прошлом году я со своей племянницей смотрел в кинотеатре «Шараду». Это его фильм, Хичкока? Она заставляет меня смотреть такие вещи, чтобы я не стал слишком уж «добропорядочным». Мне очень понравилось, но племянница сказала, что у Одри Хепберн «крыша течет». Забавное выражение.

— «Шарада» — это где сюжет вертится вокруг марок?

— Причудливая загадка, да, но все триллеры без причудливости просто зачахли бы. То, что Хичкок сказал о Буэнас-Йербасе, напомнило мне замечание Джона Ф. Кеннеди о Нью-Йорке. Знаете? «Большинство городов — это существительные, но Нью-Йорк — это глагол». Интересно, а чем мог бы быть Буэнас-Йербас?

— Цепочкой прилагательных и союзов?

— А может, словом-паразитом?

— Меган, моя обожаемая племянница. — Руфус Сиксмит показывает Луизе фотографию покрытой бронзовым загаром молодой женщины и себя самого, выглядящего более крепким и здоровым. Снимок сделан возле залитого солнцем причала. Фотограф сказал что-то смешное как раз перед тем, как щелкнуть затвором. Их ноги свисают над форштевнем небольшой яхты под названием «Морская звезда». — Это моя старая посудина, реликт тех дней, когда я был подвижнее.

Луиза издает нечто вежливое, мол, он не так уж и стар.

— Нет, правда. Если бы я теперь вздумал отправиться в серьезное путешествие, мне пришлось бы нанять небольшую команду. Я все еще провожу на «Звезде» многие выходные, слоняюсь по причалу, немного думаю, немного работаю. Меган тоже любит море. Она прирожденный физик. Математическое мышление гораздо лучше, чем когда-либо было у меня, к огорчению ее матери. Мой брат женился на матери Меган отнюдь не из-за ее мозгов, как это ни прискорбно. Она ведется на фэн-шуй, или «И Цзин»,^[90] или еще на какое-нибудь наимоднейшее мумбо-юмбо с гарантией мгновенного просветления. Но у Меган превосходный ум. Чтобы получить степень доктора философии, она провела год в моем старом кембриджском колледже. Женщина, в колледже Кая! А сейчас заканчивает радиоастрономическое исследование на этих огромных блюдцах, что установлены на Гавайях. Пока ее мать и отчим до хрустящей корочки поджариваются на пляже во имя Праздности, мы с Меган сидим в баре и бьемся над уравнениями.

— А свои дети у вас есть, Руфус?

— Я всю жизнь был женат на науке. — Сиксмит меняет тему. — Гипотетический вопрос, мисс Рей. Какую цену вы заплатили бы — как журналистка, я имею в виду, — чтобы защитить свой источник?

Луиза отвечает не задумываясь.

— Если бы я верила в правдивость его информации? Любую.

— Как, например, насчет тюрьмы за оскорбление суда?

— Если дойдет до этого, то я готова.

— А будете ли вы готовы… поставить под угрозу собственную безопасность?

— Ну… — На этот раз Луиза призадумывается. — Думаю… я была бы обязана.

— Обязана? Как так?

— Мой отец во имя своего журналистского достоинства не боялся ни мин-ловушек, ни генеральского гнева. Было бы насмешкой над его жизнью, если бы его дочь пошла на попятную при малейшем запахе жареного.

«Скажи ей». Сиксмит открывает рот, чтобы рассказать ей обо всем — об отмывании денег в Приморской корпорации, о шантаже, о коррупции, — но лифт без всякого предупреждения дергается и, погромыхивая, возобновляет спуск. Пассажиры щурятся от вспыхнувшего света, и Сиксмит обнаруживает, что его решимость рушится. Стрелка описывает обратный круг вплоть до первого этажа.

Воздух в вестибюле кажется свежим, как горная вода.

— Я позвоню вам, мисс Рей, — говорит Сиксмит, когда Луиза протягивает ему его трость. — Скоро.

«Нарушу я это обещание или сдержу?»

— Знаете что? — говорит он. — У меня такое чувство, словно я знаком с вами не полтора часа, а долгие годы.