— Где вы все-таки служили?

— Не в полиции, — сказал я, поднимаясь.

Он проводил меня до дверей, но руки не подал.

Дома я перекусил купленными по дороге тянучками и засел за письмо к Рассвелу. Те нелестные высказывания, которые Алексеев позволил себе в адрес профессора, я опустил, зато постарался как можно подробнее пересказать видеозапись. Надеюсь, что мой пересказ был не менее ярким, чем оригинал, а возможно — и более ярким, если вспомнить, какого качества была запись. К письму я приложил доклад следственной комиссии. Спорные с точки зрения Алексеева пункты сопроводил его контрдоводами. В заключение я спрашивал Рассвела, что он думает по поводу гравитационной аномалии величиною с «те сэндвичи, которыми вы нас с Алистером угощали». Сообщать более точные сведения об открытой близ Хармаса аномалии я счел пока преждевременным. Когда письмо ушло, я вдруг сообразил, что мой намек на сэндвичи можно понимать как угодно.

Фаонский Дом Художников на набережной Первопроходцев заезжие земляне называют Домом Фаонских Художников, умудряясь простой перестановкой слов занести на Фаон земной шовинистический душок. Я нашел билетную кассу, заплатил какую-то мелочь за вход, после чего стал спрашивать всех подряд, где мне отыскать художественный салон господина Сведенова. Промаявшись с непонятливыми художниками полчаса как минимум, я поднялся по эскалатору на третий этаж и принялся искать статую «Странника», после которой, как мне объяснили, нужно свернуть направо, дойти до современной живописи, и там мне скажут.

«Странник» оказался двух с половиной метровой гипсовой женщиной с ребенком на руках. Женщина и ребенок смотрели вдаль. Какой-то хулиган нацарапал на постаменте «Здесь был Странник». К руке ребенка кто-то прилепил жвачкой визитную карточку. Я не поленился дотянуться и посмотреть. Г-н Циммерман, «Общество защиты материнства и детства», Дуранго, Земля. Ну а я что говорил? Туриствующие земляне нашего искусства не уважают.

В современной живописи мне сказали, что Сведенова следует искать на первом этаже, где размещены салоны старинной, но еще годной для продажи живописи.

Сведенов сидел за антикварным письменным столом. Полированную крышку прикрывал выдранный из «Плэйбоя» разворот. Дама была повернута вверх ногами (относительно Сведенова), поэтому я чуть не обозвал его извращенцем. У владельца салона было помятое бледное лицо с синевой, тусклые глаза взглянули на меня только раз — и то поверх пластикового стаканчика. Отхлебывая, он ронял капли прозрачной жидкости на густую бороду темно-каштанового цвета. Каштановые со всеми оттенками волосы пестрели и торчали так, будто он о них вытирал кисти. По моим сведениям ему было тридцать пять, но выглядел он значительно старше.

Мы обменялись кивками. Капля сорвалась с бороды и упала на разворот. .Волнистых пятнен на глянцевом женском теле стало на единицу больше. Оценив их общее количество, опытный детектив мгновенно придет к выводу, что с утра салон Сведенова посетило не более трех человек. Я прошел мимо хозяина вглубь салона, остановился напротив здоровенного полотна с какой-то абстракцией. Я выбрал его из-за соседней картинки в покрытой стеклом раме, позволявшей мне наблюдать за хозяином.

На белом полотне разноцветные фигуры с подчеркнутой неэвклидовостью стремились соединиться не то в лицо, не то в морду. С минуту поразмышляв, я шагнул к картине и прочитал название: «Постингибиртизация-8».

— Вот так и возникла письменность, — услышал я у себя за спиной.

Сведенов стоял скрестив руки на груди и ухмылялся в бороду.

— Вы полагаете? — Я сделал шаг назад и встал рядом. Руки сложились на груди автоматически, я это заметил только после того, как Сведенов, с усмешкой посмотрев на мои руки, расцепил свои. Мозги бились над загадкой, при чем тут письменность.

— Первобытный художник, — заговорил он слегка покашливая, — встречал со стороны своих единоплеменников такое же непонимание, какое Бальтазаревич сейчас встретил в вас. Образы, рожденные хаосом сознания, с трудом ложатся на холст или стену пещеры, часто застревая где-то между мозговыми полушариями. Зрителю необходима подсказка-посредник из четких структурных единиц, коими и явились буквы, допускающие (кхы-кхы), хотя и не всегда, буквальное (кхы-кхы, простите за тавтологию), прочтение.

— Проще говоря, письменность возникла из подписей к картинам, — допер наконец я. Восемь раз бедняга перерисовывал, прежде чем обучить единоплеменников грамоте. И счету, вероятно…

— В качестве… — кашлянув он поднял палец, — в качестве подписи. Но если Бальтазаревич вам не по душе, — продолжил он, — то прошу в второй зал. Возможно, там вы подберете себе… вы куда хотите повесить картину?

— В спальню.

Только в спальне осталась стена, свободная от стеллажей с книгами и ископаемыми окаменелостями, привезенными Татьяной черт знает из каких космических глубин.

Во втором зале висели вазы с цветами, покосившиеся заборы, церкви с колокольнями и лошади в упряжках. Друг от друга картины отличались выбором палитры, широтой мазков, количеством воздуха и… черт, забыл, чем еще отличаются картины. Миновав розово-голубые лошадиные упряжки, я подошел к картине с зарослями средне-земной полосы, покосившимся забором и деревянным домиком.

— "Венера за туалетом", — сообщил название картины Сведенов. — Сюжет художнику подсказала «Венера за туалетом» кисти Франческо Альбани, писавшего богиню любви за три столетия до Угрюмова.

Я пригляделся. Домик на картине величиною и пропорциями напоминал старый платяной шкаф. В дощатой двери, на уровне глаз, было выпилено отверстие в форме сердца. Из-за домика, примерно на одной четверти его высоты, выглядывала белокурая женская головка с напряженным выражением лица и — чуть ниже — голые колени.

— Наивный реализм конца двадцатого века, — продолжил объяснение Сведенов. — Улавливаете игру слов? (я с промедлением кивнул) Жаль, нет под рукой репродукции оригинальной, итальянской «Венеры». Вы бы сразу ощутили, как менялся с веками тот пронизанный сознанием хаос, о котором я говорил, анализируя живопись Бальтазаревича. Очень ценная картина, кстати говоря. Она была бы достойным приобретением.

— Только не для спальни, — заметил я. — Я понял, что этот ящик — это отхожее место, но почему Венера не зашла внутрь, а пристроилась позади ящика в кустах… эээ… крыжовник, кажется, — мне показалось, я видел похожий кустарник на задворках родительского дома.

— Угрюмов до сих пор потрясает искусствоведов точностью в деталях. По его картинам можно изучать быт наших земных пращуров. Обратите внимание на небольшую деревянную планку слева от двери. Видите, она прибита единственным гвоздем. Прибита она не плотно и поэтому вращается на гвозде, как пропеллер. Это своего рода щеколда или запор. В горизонтальном положении планка наезжает на дверь и не дает ей открыться, поскольку дверь открывается наружу. Но на картине планка нарисована в вертикальном положении, и это значит, что внутри, как вы выразились, ящика кто-то есть. Vous comprene?

— Комси-комса. Занято, короче…

— Вот именно, — согласился он, подумав «и кому я все это объясняю!» — Желаете что-нибудь еще посмотреть или остановимся на этой?

— Остановимся, но в кинематическом смысле, а не потребительском, — сказал я, переплюнув его в надменности. — Где мы могли бы поговорить?

— По поводу?

— По поводу миллиона.

Снисходительное выражение лица сменилось злобно-недовольным.

— Правильно ли я понимаю, что вместо адвокатов ФСО прислало вышибалу? Сразу угрожать будете или как?

— Угрожать? Зачем же, когда есть другие способы…

— Встретимся в суде! — перебив, он указал мне на дверь.

— А с наркотиками как быть? — Я достал удостоверение издалека очень похожее на полицейское и громко — так, чтобы слышали в соседней галерее — объявил: — Отдел наркотиков!

Сведенов посерел, испуганно оглянулся на стол.