— А мы и не шутим, — начала было оправдываться Ксюша и тут же завизжала: — Дедушка! Что с вами?

Старик стал молочно-бледным, черты лица начали мгновенно меняться, потом оно порозовело и снова стало лицом Толика Лаперузы.

— Мармик, — Толик взъерошил Ксюшины волосы, — я понимаю, что ты меня боготворишь, но зачем так пафосно, на коленях? Встань!

— Я не феминистка, — Ксюша Мармик переменила позу и просто села на пол. — У нас же семья. — И уточнила: — Шведско-московская, матриархальная.

В московском марте есть лишь одна симпатичная деталь — близость лета. Все остальное, включая расположенный рядом авитаминозный апрель и психически неуравновешенный май, лишь предисловие к нему. Подполковник Абрамкин вышел из здания министерства внутренних дел полковником и, уже в который раз за последнее время, удивился непредсказуемости, так сказать, возрастания своей служебной карьеры…

После того, как Радецкий, «Гастролер», настоял на этапе в Москву вместе с ним Абрамкина, в жизни второго произошло много событий. Во-первых, этапирование из таганрогской тюрьмы в Москву производилось более чем странно: его чин-чином оформили, выдали сухой паек, отдали прошедшую через тюремную стирку и прожарку от вшей камуфляжную одежду, в которой задержали в плавнях, сдали под расписку, вручив сопроводительные документы Абрамкина прибывшим из Москвы следователям странной юридической ориентации, и доставили на автозаке к трапу ТУ-154М, вылетевшему в Москву из местного ВИП-аэропорта на территории авиационного завода имени Бериева. «Гастролер» уже был в салоне и без наручников, его привезли на служебной машине начальника тюрьмы следователи. Перед трапом Абрамкина встречал «конвой» в количестве одного человека в черном костюме с галстуком и разозленным лицом. С подполковника сняли наручники и, передав его в руки раздосадованного москвича, Таганрог, в лице тюремной администрации, отстранился от Абрамкина. Автозак фыркнул и уехал.

— Что стоишь, как сооружение для отпугивания птиц? — упрекнул Абрамкина московский «конвойный» и пошел по трапу вверх, махнув рукой подполковнику: — Иди за мной, полетаем над родиной.

Во-вторых, сразу же после взлета Абрамкину сунули в руки все сопроводительные документы, выданные таганрогским СИЗО, и перестали обращать на него внимание, оставив на попечение стюардессы, красивой дамы лет тридцати пяти. Первые пять минут, проходя мимо Абрамкина, она бросала в его сторону испуганные взгляды, затем в этих взглядах появилось сочувствие, слишком жалко выглядел подполковник, робко поджавший ноги и ссутулившийся на краешке кресла возле иллюминатора. Затем она принесла ему не предусмотренный в рейсе обильный завтрак: холодную запеченную курицу, четыре тоста с маслом и джемом, два круто сваренных яйца и горячий кофе. В итоге, она села рядом в кресло и внимательно выслушала его рассказ о том, как он, Абрамкин, трое суток шел к цели среди болот и змей в камышовых плавнях дикого Азовского взморья, как питался ужами и кореньями, как был оклеветан завистниками и брошен в казематы пенитенциарной системы. И вот теперь, — на этом месте Абрамкин вскинул голову и пристально, словно предвидя скорый бой, посмотрел в глубь салона, — его переправляют на Лубянку, ибо он сумел узнать слишком многое, то, чего не должен был знать. В конце повествования и рейса глаза стюардессы подозрительно покраснели и влажно поблескивали, а подполковник Абрамкин был укутан в клетчатый шерстяной плед и держал, с грустным интересом глядя на стюардессу, в руке рюмку с коньяком.

В аэропорту Внуково дело приняло совсем уже неожиданный поворот. Сразу после посадки Абрамкин, покинутый занявшейся профессиональными обязанностями стюардессой, поспешил на выход вслед за «Гастролером» и своими странными «конвойными», которые, проговорив между собой всю дорогу, не обращали на него внимания.

— Удачи вам и счастья, — пожелала ему на выходе стюардесса.

— Ага, — кивнул головой подполковник, боясь отстать от своих тюремщиков, — спасибо, дорогая.

Далее события приняли катастрофический характер. «Гастролер» и московский «конвой» подождали его у входа в аэропорт со стороны летного поля, вывели на площадь перед ним, сунули в руку какую-то бумажку, сели в черную «ауди» и уехали, оставив Абрамкина возле указателя «Москва — 26 км.»…

Дул мартовский ветер. Мокрое шоссе, грязные сугробы и виднеющийся неподалеку поселок были похожи на кем-то начатую и недописанную картину самоубийства. Абрамкин шел по обочине в сторону Москвы. На нем были ботинки рейнджер без шнурков, их заменяла алюминиевая проволока посередине шнуровки, камуфляжные штаны доходили всего лишь до середины щиколоток, такая же куртка без пуговиц с рукавами, напоминающими удлиненную безрукавку, а на голове топорщилось, пропущенное через зной тюремной прожарки и раствор хлорки, полевое офицерское кепи. Вид у подполковника был частично военный, частично военнопленный. В бумажке, которую ему сунули в руку бросившие его москвичи, говорилось, что уголовное дело против него прекращено «в связи с отсутствием улик и состава преступления». Судя по форме, эксклюзивную справку об освобождении написали прямо в самолете, и, видимо, сам «Гастролер». Печать на справке еще та, круглая и гербовая: по окружности надпись «ГШ ГРУ», а в центре изображение летучей мыши. Абрамкин порвал эту справку и выбросил, развеяв по ветру, но сопроводительные документы из Таганрогского СИЗО сохранил, крепко прижимая папку к груди. Так и шел по обочине шоссе к Москве, слегка пригибая голову под ветром. Автомобили шарахались от него, когда он пытался остановить попутку, а встречные машины испуганно, словно возле знакомой пришоссейной могилы, сигналили. Темнело, впереди уже виднелось электрическое зарево Москвы. Неожиданно рядом с ним поравнялся «БМВ-525» и, мигнув подфарниками, остановился. Подполковник на всякий случай отскочил в сторону, проваливаясь по колено в рыхлый заобочинный снег. Дверца со стороны водительского места распахнулась, и на шоссе выпорхнула стюардесса. Она обежала «БМВ» спереди и, протянув руку подполковнику, торопливо произнесла:

— Держись. Сбежал все-таки? Я так и знала.

— Да вот, — неопределенно согласился подполковник, вталкиваемый стюардессой в багажник, — так получилось.

— Лежи тихо, — приказала ему женщина и, прежде чем захлопнуть багажник, наклонилась и поцеловала его в макушку, нежно прошептав: — Дурачок отчаянный.

Багажник был сухой и теплый, с выстланным чем-то мягким и теплым дном. Колеса уютно шуршали, автомобиль, благодаря настроенной на любовь к человеку амортизации, нежно подрагивал на выбоинах качественного пристоличного шоссе. Подполковник нащупал какую-то мягкую ветошь в уголке багажника и положил ее себе под голову, затем, как древний кочевник у костра, поджал колени, сунул между ними руки и, засыпая, подумал: «Как там моя семья, супруга, мама супруги, дети мои дорогие»…

Жанет Генриховна Комарова-Багаевская, трижды вдова и все трижды слегка соломенная, мужья где-то были, но их как бы и не было, работала, точнее, дорабатывала последний год, перед сорока пятью, стюардессой на заказных и второсортных ВИП-рейсах внутренних линий. Двадцать пять лет из сорока пяти она была секретным сотрудником, сексотом, сначала КГБ, а затем и ФСБ. Это состояние сексотности придавало ей дополнительные силы в жизни, любви и желании познавать мир во всех чувственных аспектах, что в каком-то смысле повлияло на ее двусмысленное вдовство. Дело в том, что Жанет Генриховна была страстной и фанатичной поклонницей садомазохизма в быту и воинской дисциплины в сексе, поэтому два ее бывших мужа скрывались где-то в Москве на съемных квартирах, вздрагивая от звонков в двери и начисто отказываясь от каких-либо притязаний на свое бывшее и, надо заметить, не малое имущество. Куратор Жанет Генриховны из ФСБ после третьего брака предупредил ее:

— Последний раз. Квартиру от первого мужа ты получила по брачному контракту, не ты, а он тебя бросил. Дачу и вторую квартиру в Звездном городке получила от второго мужа, и тоже благодаря грамотно оформленному нашими юристами брачному контракту. Не знаю точно, что ты получишь от третьего, но предупреждаю — это последний муж, на брак с которым мы тебя благословляем, в дальнейшем это будет твоя личная проблема.