— С кем именно?.

— Да с кем угодно, — отмахнулся от персонофикации Волхв, но тут же взял себя в руки и уточнил: — Само собой, с тем, кому не надо с вышестоящим начальством консультироваться. Вот такие вот дела, — повернулся Волхв к своему заместителю по оперативной работе. — Еще немного, и сама «Мурена» в каком-нибудь деревенском пруду всплывет.

— Вряд ли, — скептически отнесся к предположению директора ФСБ заместитель по оперативной работе. — Не всплывет.

— Министр, — сообщила секретарь и уточнила: — Вне работы, на рыбной ловле.

— Рыбной? — удивился Волхв, но спохватился и вежливо поздоровался с главой бесцеремонного министерства: — Здравствуй, Градов, все рыбачишь, завидую, а меня дела государственные никак не отпускают отдохнуть.

— В чем дело. Волхв? — сердито оборвал директора министр. — Один раз за три года на природу вырвался, и то не повезло, ты позвонить решил.

— Да уж, — согласился с Градовым Волхв, — я если звоню, так звоню. Тебе не кажется, что Таганрог нужно наделять каким-то особым статусом и делать его режимно-закрытым городом?

— Можно и сделать. Есть! — закричал в мобильник Градов и продолжил: — Судака подсек лососёвого, килограмма на два, поросенок настоящий, а режимно-закрытым нужно делать весь Северный Кавказ, до самого Воронежа включительно, это, во-первых, а во-вторых, твою и мою структуру надо выводить из-под регионального управления и напрямую подчинить федеральному, усилить кадрами и вообще, — уточнил министр, — ты прав. Таганрог серьезный город, в смысле дыра — дырой, а шума как от Москвы во время празднования дня города.

— Понятно, — вздохнул Волхв. — Ты сейчас где? Я подъеду, поговорим без телефона, ну и рыбку заодно половим.

— Подъезжай, — легко согласился министр. — Я на Горячем, а там тебе покажут, где именно.

— Понятно, — еще раз вздохнул Волхв. — Горячий — это ближнее или дальнее Подмосковье?

— Это Дальний Восток. — Министр помолчал и уточнил: — Камчатка.

— Наша «Мурена», — Борнес Наум Васильевич тяжело вздохнул и ткнул пальцем в юг России, изображенный на огромной карте в большом зале здания Федеральной службы геодезии и картографии России, — в Азовском море десятого века.

— Я понимаю, — глава президентской администрации, судя по выражению лица, готов был понимать все что угодно. — Наука и все такое, это я понимаю, так сказать, подсознание работает неплохо. Батискафная двадцатиместная подводная лодка «Мурена», оснащенная самым современным научным оборудованием и глубинными игольчатыми торпедами «Рекс», стоимостью пятнадцать с половиной миллиардов условных единиц, была в 21 веке здесь, — он воспользовался указкой и указал на карте хребет Альфа в Северном Ледовитом океане, — а затем уплыла в десятый век Азовского моря, то есть прямо сюда. — Указка в руке главы кремлевской администрации показала на УК РФ, лежащий на полированном столике перед сидящим в кресле Генеральным прокурором.

— Да, — согласился с указкой Генпрокурор. — Тут все движения во времени и пространстве по пунктам перечислены. Непонятен лишь один момент: как торпеда «Рекс», отстрелянная из аппарата, действительно оказалась в Азовском море? Торпеды «Рекс» испытательные, их больше нигде, кроме «Мурены», нет.

Несмотря на появление в Таганроге огромного количества новых людей, интересов и возможностей, притянутых к городу бафометином и международными деньгами, обслуживающими его разработку, смерть Ивана Максимовича и Марии Опоены Савоевых потрясла коренных горожан настолько, что они все как один закрылись в своих домах и несколько дней размышляли о смысле жизни. А когда вышли на улицы, то обнаружили, что власть, бизнес и городские деньги принадлежат бафометинодобывающим компаниям и возглавляемому Аскольдом Ивановым «Баф-банку», на базе которого уже начала создаваться международная финансовая группа «Глобализация». Это второе потрясение настолько превышало первое, что горожане забыли не только о семействе Савоевых, но и вообще о смерти. Они кинулись защищать свои жизненные интересы с той безоглядной самоотверженностью, которой, дабы все не закончилось мордобоем, санкциями и разрухой, требовался лидер, способный обуздать и направить в созидательное русло и самоотверженность, и безоглядность, не говоря уже о самих жизненных интересах. И такой лидер нашелся. На политическом небосводе Таганрога зажглась звезда Миронова Сергея Антоновича, бывшего городского прокурора, бывшего куратора от Генпрокуратуры по Южному округу и нынешнего «сумеречного шизоида травматологического свойства», друга генерала Веточкина и полуврага генерала Самсонова.

Миронов начал свою политическую карьеру с того, что напомнил горожанам, как хорошо жили их прадеды в прошлом и как плохо стало в настоящем, не говоря уже о будущем, где никому и ничего, кроме смерти, не светит, то есть начал с того, с чего начинают все политики: нарисовал перед своими земляками мрачную бесперспективную картину жизни и смерти, а затем энергичными мазками вписал в нее луч света — перспективу и радость бытия, то есть самого себя…

После убийства мэра Рокотова в борьбу за власть в городе включились москвичи, ростовчане и, собственно говоря, местные. Все запуталось с первых шагов настолько, что Веточкин проверил обойму в своем «М-7» и стал носить его с собой постоянно.

— И все же, — задумчиво посмотрел Веточкин на Миронова, — я не пойму, ты политик. Антихрист или шизофреник?

— Видишь ли, — Миронов поднял голову, они стояли на ступеньках Каменной лестницы, ведущей к морю, и посмотрел на небо, — мы все становимся понемногу антихристами, так что я скорее всего шизофреник, а они, как известно психиатрам, никогда, и тем более вслух, не признаются в этом.

В кресле, с наброшенным на него кровавого цвета шелковым покрывалом, в центре комнаты сидела Капитолина Витальевна Щадская и молчала. Загородный дом, недавно доведенный до эксплуатационного совершенства испанскими мастерами интерьерного и строительного дизайна, был большим и роскошным. Комната, в которой находилась Капитолина Щадская, оформлена в стиле черно-белого, солнечно-монастырского, дорогостоящего авангардистского аскетизма. В ней сухо, светло и пусто. Среди подчеркнуто ярко-белого и реквиемно-черного кровавое, словно гигантская раздвоенная вишня, кресло и изощренно-стильная женщина в нем походили скорее на зловеще-сладостный сон изнемогающего от целибата тридцатилетнего католического монаха…

— Капа, — вошел в комнату улыбающийся Аскольд — если бы ты знала, как я тебя люблю. Пойдем в столовую. Судя по всему, мы не ошиблись, нанимая Ахметыча поваром, и, судя по всему, на обед у нас будет поджаренная яичница с колбасой. Этот обрусевший турок, чертов хорват, испортил все три микроволновки, пересолил кролика, а леща, которого он купил на рынке, спутав со стерлядью, украл через открытое окно наш садовый кот. Придется его уволить.

— Нашего садового кота? — с удивлением посмотрела на мужа Капа и тут же, улыбнувшись, уточнила: — Или нашего кухонного Ахметыча?

Аскольд ничего не ответил, галантно поцеловал руку Капитолины, и они направились в столовую.

— Зато я привез к обеду настоящую португальскую «Мадеру», — Аскольд изобразил на лице благоговение. — Специально для тебя доставил из Москвы мой вице-кореш Байбаков свет Сергей Иванович.

— Португальская «Мадера», привезенная из Москвы, — поморщилась Капа, — это почти то же самое, что «Божоле» урожая 1953 года, разлитое в нашем Ростове в пластиковые бутылки.

В столовой работал большой телевизор, установленный на специальной подставке в двух метрах от пола. Повар Ахметыч, протирая салфеткой стаканы, готовился слушать новости. Сама столовая, девяносто квадратных метров, была похожа на оплетенную по стенам тропическими лианами меловую пещеру, то есть на стандартно оформленный первоклассный бар где-нибудь на Гаити или в мексиканском Акапулько. Стол был накрыт белоснежной скатертью и сервирован на двоих. Увидев супругов, повар отставил стакан, перекинул салфетку через руку и помчался на кухню, забыв выключить телевизор, из которого ведущая информационной программы сообщала Капе и Аскольду: