– Понятно. Что ж, займусь выяснением.

– Поймите меня правильно, мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто мы хотим как-то влиять на работу, проводимую в новом корпусе, только потому, что вложили в него деньги.

– Ни в коем случае.

– Самое немыслимое предположение. Ротемиру в голову не придет ничего подобного.

– Конечно, нет.

– Просто мы должны соблюдать осторожность в вопросах, с которыми связана честь фирмы.

– Именно. Именно. Я, конечно, никогда не вмешиваюсь в работу отделов, вы и сами, без сомнения, понимаете.

– Ну конечно.

– Но я, безусловно, решительно пресеку всякую чепуху насчет порнографических романов и справочников по сексу.

– Я же говорил Ротемиру, что на вас можно положиться.

– Буду только рад помочь.

– Мы ничего не имеем против вас лично, Нунн.

– Не сомневаюсь.

– Но насчет этого Ротемир пилит меня все утро. Надеюсь, я не был слишком резок?

– Вы были вполне в своем праве. Вполне в своем праве.

– Поймите, Ротемир – ярый противник таких вещей. И, откровенно говоря, после такого утра мой живот дает себя знать.

– Предоставьте все мне. Я немедленно переговорю с макинтошем.

– Надо полагать, Мак-Интош спит и видит во сне новый корпус?

– Да, это уж на все сто.

– Вот как? А у меня, когда я с ним беседовал, невольно сложилось впечатление, что он относится к корпусу прохладно.

– Нет-нет, наоборот, весь так и горит.

– Поймите, он же твердил, что новый корпус ему не нужен и он не желает иметь с ним ничего общего.

– Да это у него просто такая манера разговора. Странный народ эти ученые лбы.

– Похоже на то.

– Удивляют меня на каждом шагу.

– Точно.

– Ну вот видите.

– Значит вы возьметесь за Мак-Интоша?

– Я возьмусь за Мак-Интоша.

– Ну, тогда ладно.

– Спасибо, что известили.

– Нет, это вам спасибо.

– Возьмусь за Мак-Интоша безотлагательно.

– Возьмитесь за него, пожалуйста.

– Безотлагательно.

– Значит, договорились.

– По-моему, обо всем.

– По-моему, тоже.

– Ну тогда…

– Главное, возьмитесь за Мак-Интоша.

– Возьмусь, возьмусь.

– Мне кажется, в нем все дело.

– Мне тоже так кажется.

– Если дело в чем-то другом, мы ведь всегда можем снова созвониться.

– Конечно.

– Ну, тогда, значит, привет супруге.

“Хью Роу, – отпечатал Хью Роу, – подарил нам свой блистательный первый роман. Интимный, искрометный, интеллектуальный. “Р” от первой до последней страницы читается с неослабевающим интересом. Без тени колебания могу провозгласить этот роман лучшей книгой года”.

В лабораторию вошел Голдвассер.

– Опять увидел из своего окна, что вы работаете. Не устоял против искушения зайти посмотреть на вас вблизи.

– А-а, – произнес Роу.

“Р”, – отпечатал он, – открывает собой новую знаменательную эру в развитии романа как формы искусства”.

– Это все, надо понимать, ваш роман? – спросил Голдвассер.

– Да, – произнес Роу.

Он отпечатал: “Успех! Успех! Бесспорный успех!”

– А что за роман? – спросил Голдвассер.

“Динамический, добротный”, – отпечатал Роу. И произнес:

– Да знаете, роман как роман.

– А-а.

“Беру на себя смелость призвать всех и каждого при первом же случае ознакомиться с этим поистине выдающимся произведением”.

– Можно мне его прочесть? – спросил Голдвассер.

– Прочесть? Да он, собственно, еще не совсем готов… В общем, когда закончу, пожалуйста…

Но Голдвассер уже заглянул через плечо Роу.

– Понятно, – сказал он секундой позже. – Господи, Роу, приношу тысячу извинений! Я просто не представлял… С моей стороны это непростительно.

– Все дело в том, – произнес Роу, – что я решил начать с рецензий…

– Начать? Вы хотите сказать, что роман еще даже не написан?

– Да. Понимаете, Голдвассер, я подумал, что лучше начать с рецензий, а уж по ним как бы воссоздать роман.

– Ясно.

– Ведь писатели работают по-разному.

– Да.

– Вы находите, что начинать с этого конца нецелесообразно?

– Нет, отчего же.

– Понимаете, иногда я и сам призадумываюсь.

– Неужели?

– О да. Ведь когда пишешь, чувствуешь себя чертовски одиноким. Порой даже начинаешь бояться, что у тебя уже ум за разум зашел.

Некоторое время Голдвассер размышлял.

– Роу, – сказал он. – А сюжет для романа у вас есть? Или персонажи?

Роу молча глазел на пишущую машинку. “Молниеносно, мучительно и мудро, – подумал он. Беспощадная проницательность и сокрушительная точность. Смотрит в самый корень”.

– Как раз нащупываю, – произнес он.

– Понятно. А есть у вас другие – как бы это выразиться? – отправные точки?

– Ну… – произнес Роу.

Он знал, что хочет написать, но рассказать об этом не мог. Написать, вообще говоря, тоже. Ни рассказать, ни написать он не мог, так как образы, которые ему хотелось перенести на бумагу, были томны и мимолетны как сновидения. Чем больше тщишься описать сон, тем дальше он от тебя ускользает, отступает перед словесной атакой, будто остывает, будто бледнеет, и наконец, когда ты уже, казалось бы облек в слова, в памяти не остается никаких следов того, что тебе снилось. Роу хотел перенести на бумагу картины, которые возникали у него в голове неожиданно, когда мозг был разгорячен и на мгновение охватывал, казалось, всю сладость жизни. Вот, например, картина: пронизывающий мартовский ветер расцвечивает воду солнечными бликами в устье судоходной реки. Или вот: усталые наивные глаза отмечают первый серый проблеск летней зари на тополях и медных буках в уборе листьев, на каменных балюстрадах и газонах, белых от росы. Или такая картина: ноябрьским вечером сквозь туман идет Роу, и пар от его дыхания туманом прорезает желтую дымку в круге света от уличного фонаря, и он слышит тарахтенье мотоцикла: “Трах-тах-тах-тах-тах”. Но как описать все это, чтобы сохранился хоть малейший аромат этих бесценных, уникальных картин, Роу понятия не имел.

– Значит, нет? – сказал Голдвассер.

– Только в самых общих чертах.

– Вы не хотите выпятить какую-нибудь идею? Ну, например, показать, как власть растлевает людей или желания опустошают душу? Не хотите разоблачить мещанские нравы провинциальных университетов или чрезмерно крутую учебную политику Оксфорда или Кембриджа?

– В общем-то, наверное, нет.

– Что ж, тогда начнем с персонажей и сюжета. Прежде всего нужен герой. Допустим, его зовут Онн. Теперь, насколько я понимаю, у Онна любовная связь.

– С Онной?

– Слишком прозрачно. Как насчет Мои – сокращенно от Мойры? Ну вот, уже кое-что. Моя, конечно, замужем за тупым издателем по фамилии Хоуард. Их брак уже давно превратился в чистую фикцию. И вот Онн – пылкий молодой писатель, бунтующий против затхлых условностей, – уговаривает мою бежать с ним и вместе строить новую жизнь.

– Прекрасно, Голдвассер!

– Мы ведь только-только начали. Теперь так: у Хоуарда есть любовница, по имени Лизбет. Лизбет знакомится с Моей, и в обеих женщинах вспыхивает странное влечение друг к другу. Исполненная чудовищного предчувствия собственной неполноценности, моя пытается порвать с Онном и затевает нарочито грязную, низкопробную интрижку с пьянчугой и пижоном Лио сводным братом Лизбет. В отчаянной попытке утешится после утраты мои, Онн спит с Лизбет, но вот Лизбет ему признается, что когда-то была в связи с Лио, и Онн, захлестнутый глубочайшим отвращением к жизни, вдруг допускает, чтобы Хоуард его соблазнил.

– Голдвассер, это же большая литература![1]

– Я еще не кончил. Онн, ясное дело, не знает главного: Хоуард таким образом мстит Лио за его интрижку с Моей.

– Я, кажется, не совсем уловил.

– Да ведь Хоуарда, само собой, связывают с Лио многолетние узы. Это у Лио единственное светлое пятно в жизни, и когда он узнает, что Хоуард обманывает его с Онном, то ударяется в длительный загул, который его убивает. Узнав о смерти Лио, Лизбет кончает с собой. Онн чувствует моральную ответственность за смерть Лизбет и сходит с ума. Поскольку обоим некуда больше кинуться, Хоуард и моя возобновляют совместную жизнь, чтобы до самой могилы мучить друг друга взаимными упреками и покаяниями.